Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

чтобы удержать хотя бы часть крови внутри тела. Другая рука мелькает, двигаясь вдоль стены, и пальцы, выписывающие формулы, все больше дрожат. Почерк Доджер теряет свою каллиграфичность – разобрать написанное все труднее, хотя он и раньше не успевал следить за ее выкладками, когда она погружалась в математику. Сейчас она в своем маленьком мире, в котором ему нет места, и там так много крови.

Он не врач, но может сказать наверняка, что крови не должно быть так много, во всяком случае, если Доджер планирует отсюда уйти, – но вот и ответ, потому что Роджер понимает, что она не планирует уходить. Она была счастлива, пока он не ворвался в ее мир, счастлива среди книг и публичных лекций, счастлива в той жизни, которую осторожно собрала по кусочкам из тех обломков, среди которых он ее бросил. Она была счастлива, а он ворвался в ее жизнь, притащив с собой ее бывшую соседку по квартире, и все это отнял. Она думает, что умрет здесь, и он практически уверен, что она и не хочет иного исхода, потому что, если она умрет здесь, ей не придется проходить через все это снова. Ей больше не нужно будет переживать из-за стука в дверь, за которой может оказаться брат – брат, который ее сперва бросил, а теперь вернулся с очередной просьбой, которую ей вовсе не хочется выполнять.

Ее карьера окончена. Ее идеи об устройстве вселенной разбиты вдребезги. Что значит жизнь по сравнению с этим?

Как бы он хотел сказать ей, что сожалеет. Как бы он хотел сказать ей, что не знал. Но он молчит. Она должна закончить это уравнение, должна закончить, чтобы они могли со всем разобраться, или все будет напрасно, как было напрасно уже столько раз.

Эрин не хотела ему об этом рассказывать. Эрин вообще не хочет лишний раз ему о чем-то рассказывать: она говорит, что неведение – это блаженство, или, по крайней мере, неведение порождает лучший выбор, потому что в таком случае можно просто сделать шаг, не учитывая все последствия шагов из сотен проваленных временных линий. Он хотел бы понять, как так получается, что она все помнит.

И вдруг он понимает.

– Доджер, – говорит он негромко. Шум стрельбы за пределами их маленького уголка развалин почти заглушает его голос. Эрин, как может, сдерживает атаку. Но она не может сдерживать ее вечно. – Когда все пошло не так? Скажи точно, когда все пошло не так?

– Ты меня спрашиваешь? – Она продолжает писать. Между пальцами просачивается все больше крови. Так много крови. – Это ведь ты ко мне пришел.

– До этого. Когда все пошло не так до этого?

Она поворачивает голову, пальцы замирают. Она так бледна. Она всегда была бледной, но сейчас она потеряла так много крови. У нее никогда раньше не было таких длинных волос, но сейчас от двухсотдолларовой прически ничего не осталось – пыль, кровь и пот сделали свое дело. В ушах у нее платиновые сережки с бриллиантами. Она выглядит как взрослая, а он все еще чувствует себя ребенком.

– Землетрясение, Роджер, – отвечает она мягко. – Именно тогда я поняла, что ты никогда не перестанешь меня бросать. Именно тогда я решила больше тебе этого не позволять.

– Я не хотел…

– Сделанного не воротишь. Мы умрем здесь, и я тебя не прощу. Дай мне закончить. – Она снова отворачивается.

Роджер замолкает. «Сделанного не воротишь» – ерунда, по крайней мере, по мнению Эрин. Прощение – не главное. Знать, когда простить, – вот что главное. Он не может изменить то, как отреагировал на землетрясение, – он достаточно хорошо себя знает. Но есть кое-что, что он может изменить.

Есть кое-что, что он может сделать. Здесь и сейчас, зная то, что он знает, – зная то, что рассказала ему Эрин, что он видел за те дни, которые они провели, спасаясь бегством, сейчас, за миг до того, как упадет последняя песчинка и часы перевернутся, – есть кое-что, что он может сделать.

Он достает из кармана телефон. Переводит его в режим полета. Затем изменяет время, и телефон считает, что сейчас – десять лет назад, день землетрясения, день, когда Роджер разрушил собственную жизнь, пытаясь ее спасти. Он набирает номер, который знает наизусть. Он всегда с трудом запоминал цифры, но этот номер не забудет никогда.

Чувствуя себя дураком, он оставляет голосовое сообщение, сбивчивое и путаное, и видит, как Доджер перестает писать и смотрит на него широко раскрытыми глазами, в которых плещется недоумение.

Закончив говорить, Роджер отбрасывает телефон в сторону. Он больше не нужен. Роджер раскрывает объятья.

– Иди сюда, – говорит он, и Доджер идет к нему. Она не может перестать зажимать рану, но он обнимает ее, крепко прижимая к себе, вдыхает запах дорогих духов и чувствует, как она дрожит.

– Ты готова? – спрашивает он. Сколько раз они уже здесь были? Сколько раз они это делали? Сотню, тысячу, миллион… и – один раз, потому что с каждым изменением все начинается сначала. Они могут делать это снова и снова, но каждый раз будет иным.

– Нет, – отвечает Доджер. Она откидывает голову назад и доверчиво смотрит на него большими серыми глазами. Она все еще ему доверяет. Даже после всего, что случилось, она все еще ему доверяет, и это одновременно самая прекрасная и самая ужасная вещь на свете. – Думаешь, это сработает?

– Если нет, думаю, это не так уж важно, – мрачно отвечает он. – Если нет, то все, что когда-либо с нами случалось, было просто совпадением, и мы разрушили наши жизни напрасно. Невозможно спасти мир с помощью математики, если ты не можешь изменить его, просто задав вопрос.

– Тогда я готова.

Снова ощущение дежавю – и неудивительно. От Эрин он знает, что они уже были здесь раньше. Но есть и другое ощущение: происходит что-то новое. Ему не кажется, что они были в этой точке много раз, если были вообще.

– Доджер, – говорит он ясным спокойным голосом, – не умирай и не теряй веру в меня. Это приказ. Это команда. Это требование. Делай что угодно, ломай что угодно, но не умирай и не отпускай меня. Это приказ. Это…

Это ее кивок, прежде чем она закрывает глаза, бледная, тихая и такая хрупкая, что ему хочется защитить ее от всего мира, даже от самого себя.

Это тишина – выстрелов больше не слышно. Они не смолкли постепенно, а просто прекратились, будто кто-то нашел, где у мира кнопка выключения звука.

Это мир становится белым.

Это конец.

Мы ошиблись мы ошиблись мы ошиблись мы ошиблись