Дом бурь - Йен Р. Маклауд

весьма заманчивые для того, кто был голоден и готов на риск. А еще они бросались камнями – если точнее, так поступали маленькие Потусторонние, проворные, словно кролики. Клейд подбирал камешки, которые от него отскакивали, и запихивал в рот, чтобы ощутить вкус сырой земли. Почему-то от этого маленькие Потусторонние удирали быстрее, чем если он отвечал той же монетой.

Лучшим, что даровала осень, были ягоды. Они испещряли кусты, словно капли крови, которые Клейд часто видел на обугленных собратьях этих самых кустов на поле боя. Он сражался за ягоды с птицами. Выковыривал червячков и съедал на второе, хотя понимал, что, строго говоря, надо бы изменить порядок – сперва мясо, потом десерт. Но не стоило вспоминать о Сладости, хоть он, конечно, часто про нее думал. Сладость была все равно что Дом. Сладость была светом в окнах жилищ, от которых он теперь держался как можно дальше. Чем-то чистым, желтым, стойким. Сладость была Айнфелем и Инвер-как-его-тамом.

Раньше, когда Клейд странствовал с последователями, многие из них часто говорили о Доме – или плакали, стонали, что было почти то же самое. Если бы кто-то удосужился спросить, Клейд бы ответил, что у него нет Дома и вообще он не слишком-то понимает, зачем нужен Дом, раз уж от него сплошное расстройство. Та же самая история складывалась с Любимыми, но это понятие до сих пор озадачивало Клейда. Зато теперь он наконец-то понял, что такое Дом. Он даже понял, почему Потусторонние так грустят из-за этого места – точнее, мест, поскольку Домов явно было больше одного, – ведь аналогичные мысли и у него вызывали печаль, пусть слово и казалось не слишком подходящим, потому что внутри печали пряталось счастье, как вода подо льдом замерзшей реки или сюрприз в коробке, которая так и просит, чтобы ее открыли. Его Домом, конечно, был Айнфель – теперь Клейд в этом не сомневался, – и он сбился со счета, перечисляя причины вернуться туда и в Инвер-как-его-там, пока ночевал в заброшенных сараях, обходил города и брел, прячась за живыми изгородями, надеясь, что не сбился с пути и по-прежнему продвигается на юго-запад.

В конце концов, Дом был связан с так называемым Детством и всем оттаявшим, распакованным счастьем, которое оно в основном означало. Дом был местом, где Ида еще жила, где он мог бы опять повстречать Фермеров, Кузнецов, Сайлуса и даже Фэй. Он понимал умом, что они, скорее всего, до сих пор трудились на нужды фронта, как когда-то сам Клейд, если были еще живы, но какая-то часть его души – весьма обширная, изнуренная и изголодавшаяся – в этом сильно сомневалась. Клейд обнаружил, что в подобном состоянии воспоминания становятся чем-то иным. Он мог беседовать с Идой почти всякий раз, когда возникало такое желание, и эфемерность Идиного присутствия, не влекущего за собой отголоски чужой боли, превращала ее в приятного спутника, которого больше не надо было таскать на собственном горбу.

Итак, Клейд возвращался Домой, и люди осеняли себя знамениями, когда он отваживался спросить дорогу, и частенько проклинали, а он принимал проклятия за пожелания счастливого пути. Дом был Домом, но еще и чем-то большим. Пока Клейд оставался далеко, Дом успел разрастись, и не только благодаря воспоминаниям. Ибо Дом – если только карты не изменились, что казалось вполне вероятным в те частые дни, когда Клейд брел под проливным дождем, не видя солнца, и капризный холодный ветер так и норовил сбить его с пути, – находился поблизости от Инвер-как-его-тама, а в Инвер-как-его-таме когда-то жила горничная, у которой был ребенок. В этом месте мысли Клейда делались смятенными и противоречивыми, как обступившее его ненастье. Возможно, переел червячков. Возможно, превращался в ту женщину – Владычицу жуков. Но здесь притаилась история, которую Сайлус ему рассказывал, или ее версия, похожая на песню про Милого Мальчика, не менявшая смысл, даже когда ее исполняли на особый мотив и с непохожими куплетами. И разве та песня не была тоже о Доме, и разве самая грустная и радостная весть про Милого Мальчика не заключалась в том, что он вернулся, чтобы лежать под деревом, а не под крышей? Однако мысли Клейда блуждали все сильней, и он понимал, что такой финал был бы плохим для него самого и вообще для всех.

Да. Нет! Взгляни. Послушай! Он почти убедил себя, что все так. В местечке под названием Инвер-как-его-там у девушки или женщины, когда-то работавшей горничной, родился ребенок, как у кошек Дома в Новом амбаре рождались котята, и котенком был он сам. Разве не об этом ему рассказывал Сайлус, когда они стояли у того заведения в Бристоле, еще до начала труда на Нужды Фронта? Но тут в смятенной круговерти Клейдовских мыслей промелькнуло самое важное: лицо девушки или женщины, когда-то работавшей горничной, запечатленное в потрепанной газете, которую показала ему Владычица жуков, прежде чем солдаты ее увели, чтобы сделать то, что обычно солдаты делают с женщинами, и лицо это принадлежало Мэрион Прайс. Вот и ответ, подумал Клейд. Если подумать, совершенно очевидный, как нос на его лице. А потом налетел ветер, и на живых изгородях затрепетали капли крови и червячки, и где-то далеко загрохотали орудия, и каракули на стенах заброшенных домов подхватили, выпевая ее имя: Мэ-ри-он. Иной раз он чувствовал, что картина почти сложилась и ее уже невозможно забыть. Но потом все без остатка утекало, как просачивается сквозь пальцы вода, капая на одичалое лицо, глядевшее на Клейда из потревоженных луж, пока он утолял жажду. И все-таки Клейд шел дальше.

Ближе, ближе. На юг, на запад. Закатное солнце походило на красную ягоду, которую ему очень хотелось сорвать червеобразными пальцами. Иногда в дорожных знаках или их останках он чувствовал отголоски тех мест, где они с Сайлусом проезжали в повозке. Не Бристоль, нет. От Бристоля с его трудом на Нужды Фронта лучше было держаться подальше, если ты Ублюдочный Подменыш. Возможно, Латтрелл или Хоктон; воздух и свет впереди приобрели иной вкус и аромат. Клейд не разбирался в морях и заливах, но понимал, что Айфель от них достаточно близко, чтобы его обитателей донимали чайки, и вот они опять появились, паря над головой и впереди, у каждой на клюве была капелька свежей крови, как будто они клевали солнце. Сомнений не осталось. Даже изгибы дороги пели ему, пусть живые изгороди и сошли с ума. Он наткнулся на станцию – она, заброшенная и пустая, была поименована в честь Айнфеля. Далее заборы и живая изгородь из пираканты