Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

В начале XX века неожиданно много французских социологов и экономистов поселилось в Бразилии, особенно в окрестностях Рио‐де-Жанейро и Сан-Паулу, и в 1934 году Бродель принял приглашение (вместе с антропологом Клодом Леви-Строссом) приехать в Сан-Паулу и открыть там университет. Впоследствии Бродель признавался, что проведенные в Бразилии три года стали лучшим временем его жизни. Понять значение далеких связей Броделю, несомненно, помогло лотарингское детство вкупе с годами, проведенными в Северной Африке, и южноамериканским опытом. Важно, говорил он, испытывать “удивление и ощущать дистанцию – эти главнейшие опоры разумения одинаково необходимы для понимания того, что вас окружает – окружает так очевидно, что вы больше не можете ясно видеть это”[649].

В 1937 году Бродель вернулся из Бразилии в Париж, чтобы сосредоточиться на диссертации. На корабле он встретился с Люсьеном Февром. Ко времени прибытия в порт Февр стал растущему ученому кем‐то наподобие отца и читал первые варианты рукописи Броделя. Двадцать девятого июня 1940 года молодой ученый, призванный на военную службу, попал в руки немцев и более пяти лет провел в плену – сначала в лагере для офицеров в Майнце (Oflag XIIB), а затем рядом с Любеком в северной Германии.

Легенда гласит, что в плену Бродель подготовил черновик своего шедевра: 1375‐страничной истории Средиземноморья в двух томах. Это лишь отчасти правда. Броделю даже в лагере позволяли вести переписку с Февром (оба пользовались шифром), охранник-немец приносил из местной библиотеки нужные материалы, и, кроме того, у него было вдоволь времени для размышлений. Ученый открыл в лагере “университет” и читал лекции товарищам по несчастью, прозвавшим его ректором (Magnifizenz). В этих беседах он любил подбадривать своих товарищей, напоминая им, что пропаганда, которой их потчевала лагерная администрация, “всего лишь события”, а главное – это жизнь в долгосрочной перспективе, медленно возникающие структуры, на создание которых уходят годы (этот образ мышления, несомненно, имеет прямое отношение к идеям его книг).

При этом большая часть заметок осталась дома, во Франции. Он упоминал, что приступил к работе над рукописью еще в 1923 году. “Кроме того, – читаем в предисловии к книге, – «Средиземное море» написано не в 1949 году, когда оно было опубликовано, и не в 1947‐м, когда работа была представлена в качестве диссертации для защиты в Сорбонне. Если она и не была еще написана, то ее основные контуры определились к 1939 году, на исходе блестящей эпохи первой юности «Анналов» Марка Блока и Люсьена Февра, с которой непосредственно связано ее появление”[650].

После войны Февр (в период “бессрочного заточения” Броделя он отправлял ему продовольственные посылки и в мае 1945 года пригласил пожить у себя[651]) решил, что должен стать вождем второго поколения школы “Анналов” и в 1949 году ушел из Коллеж де Франс, уступив место своему протеже. Бродель одержимо работал над диссертацией и через два года сумел защитить ее перед советом, в котором заседали лучшие французские историки (все, кроме одного, сочли защиту триумфальной). “Потрясенные его смелым размахом и мастерством деталей, – пишет Ли, – они немедленно признали ее шедевром”. Но ее блеск проистекает не столько из эрудиции Броделя, сколько из его готовности думать и писать как романист, а ее истинное значение заключается “не в разъяснении подхода школы «Анналов», а в том, что она была демонстрацией силы литературного воображения”[652].

К тому времени “Средиземное море” покорило французскую читающую публику, и автора уподобляли и Фукидиду, и Гиббону. Несомненно, Бродель был особенно доволен тем, что Февр (ему посвящен первый том) назвал трилогию “образцовым историческим трудом… Произведением большим, нежели просто профессиональным. Революцией в восприятии истории”[653]. На зарубежных читателей книга произвела столь же сильное впечатление. Хью Тревор-Ропер выразил общее мнение: “Нас поразил размах примеров Броделя, его внимание к деталям, умение выбирать, оживлять, обобщать. Он будто знает каждую складку в этих горах, каждый остров в этом море, каждый каприз климата, каждую человеческую реакцию на ими порождаемые затруднения”. Колин Уэллс отлично выразился на этот счет: при чтении двухтомника возникает ощущение, “что здесь, кажется, нашел свое новое выражение чуждый предрассудков, вечно пытливый дух Геродота”[654]. Однажды Бродель объяснил Эрику Хобсбауму, что “историки никогда не отдыхают, никогда не уходят в отпуск. Они вечно в трудах, так сказать. Я сажусь в поезд – и узнаю что‐нибудь новое. И по‐моему, это очень важно, потому что это еще один способ сказать «будьте открытым новым явлениям»”[655].

В 1996 году на семинаре историк Алан Макфарлейн заявил, что время, проведенное Броделем в плену, позволило ему сплавить мысли в новый синтез, а беспомощность и сожаления о поражении любимой Франции в решающей степени повлияли на его главный вклад в разработку исторического метода: “различение трех уровней исторического времени”, сопоставимое с “вертикальным мышлением” археологов[656]. Бродель выделил, во‐первых, процессы “большой длительности” (longue durée) – тысячелетия, геологическое время, в масшабе которого можно проследить долговременные климатические изменения; во‐вторых, процессы “средней длительности” (moyenne durée), занимающие десятилетия или столетия и включающие экономические и общественные события (например, Промышленная революция); в‐третьих, процессы “краткой длительности” (courte durée), от нескольких дней до года – скажем, сражение или выборы, “резонансная новость” (nouvelle sonnante), как назвал это Бродель, напомнивший выражение XVI века. Он описал свою личную траекторию так:

Мне надо было отбросить, отвергнуть, перешагнуть через все те события, сообщения о которых обрушивали на наши головы радио и пресса противника, или даже те новости из Лондона, о которых мы узнавали с помощью подпольного радио. Долой событие, особенно тягостное! Мне необходимо было верить, что история, что судьбы человечества свершаются на значительно более глубоком уровне[657].

Когда из печати вышел первый том “Средиземного моря”, Бродель взялся за второй, задуманный как одиночный сопутствующий том в дополнение к работам Февра и остальных, но вместо этого (четверть века спустя) он стал частью грандиозного предприятия, не имеющего аналогов в историографии XX века. Бродель охотно пользовался выводами других общественных наук. Он не придавал большого значения “тряске короткого времени” (считая, что нарратив важен, но несводим к рассказам об отдельных судьбах) и прежде всего популяризовал понятие longue durée. Это выражение означает просто “большую длительность”, но у Броделя оно стало означать способ взглянуть за пределы периодов, которыми обычно оперируют историки, использовать “сгущение времени”, чтобы сфокусироваться на переменах, занимающих более двух-трех столетий, особенно на вопросах географии и окружающей среды, с их медленным, почти незаметным течением. Это позволило историкам рассматривать долгосрочные закономерности, подъем и упадок отдельных групп или влияние перемен в