Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

а не из чувства голода, и в огромном количестве истреблять кроликов и белок, поедая только самые лакомые их части – мозги. Раздел о кошках в главе «Невидимые враги животного мира» из книги Хорнадэя завершается призывом убивать всех кошек, обнаруженных за пределами фермы или поселения, не поддаваясь жалости, симпатии к кошкам или боязни по ошибке пристрелить чьего-то дорогого питомца. По мнению Хорнадэя, перепутать кошку-вредительницу с любимицей семьи невозможно: «Безобидные кошки имеют привычки домоседов и всегда находятся неподалеку от домашнего очага и кухни» (Ibid.: 76).

Описывая «реальность» природного мира с учетом растущего влияния антропогенных факторов, Хорнадэй в то же время отчасти воспроизводит, отчасти конструирует категории, используемые для описания социальных проблем в США той эпохи. Так, рассуждение об инвазивных видах отчетливо перекликается с преобладавшими в Америке начала XX века антимиграционными настроениями – на уровне общей риторики и даже конкретных примеров. Самой яркой иллюстрацией может служить рассуждение Хорнадэя о мангустах, призванное показать, как непредсказуемо меняются свойства вида, интродуцированного в новую среду обитания. У себя на родине, согласно показательной формулировке автора, мангуст является «вполне порядочным гражданином, занимающим свое место в издревле сложившейся экономике этого региона», тогда как в качестве инвазивного вида он становится настоящим бичом сельского хозяйства (Ibid.: 332).

Представление о том, что всем лучше оставаться в тех местах, где они родились, потому что только там и люди, и звери могут быть «вполне порядочными гражданами», само по себе имеет достаточно очевидные импликации для иммиграционной политики, однако Хорнадэй проводит и более прямые параллели. Мангусты могут оказаться мигрантами в буквальном смысле слова, нелегально прибывая в США вместе со своими хозяевами: «Несмотря на бдительность сотрудников нашей таможенной службы, какой-нибудь индус с иностранного судна то и дело проникает в страну с ручным мангустом (а они отличные питомцы!) за пазухой или на дне вещевой сумки» (Ibid.: 334). В свою очередь итальянские мигранты, которым посвящены едва ли не самые желчные страницы полемической книги Хорнадэя, именуются «людьми-мангустами» (human mongoose) за свою всеядность. По заверению автора, итальянец «совершает жизнерадостные набеги на ваши поля и даже на лужайку перед домом, охотясь на малиновок, синешеек, скворцов, дроздов, дубоносов, танагр, иволг, дятлов, перепелов, бекасов, уток, ворон и цапель», так как считает всех этих птиц гастрономически привлекательной «дичью» (Ibid.: 101).

Как защитник природы, Хорнадэй, конечно, осуждает прежде всего предполагаемое отсутствие у итальянцев экологической культуры, что дает ему основание объявить даже саму Италию «нарушителем международного порядка и вредителем» (Ibid.: 94). Однако его рассуждения на эту тему переплетаются с нападками на трудовых мигрантов как таковых: «Они работают, пока коренные американцы[218] спят. Где бы ни поселились итальянцы, они имеют тенденцию искоренять коренного американца, отнимая его место и доход. <…> Итальянцы распространяются, распространяются, распространяются. Если сегодня их еще нет в вашей местности, завтра они будут повсюду» (Ibid.: 101–102). Риторика Хорнадэя наглядно показывает, что природоохранная повестка предоставляла не только дополнительный повод для дискриминации недавних мигрантов, но и удобный язык для дегуманизирующего описания их деятельности, отождествляющий их с инвазивными видами, которые угрожают экологическому равновесию региона.

В этом контексте представляется продуктивным рассмотреть высказывания Хорнадэя о кошках-охотницах с точки зрения гендерного регулирования. За исключением прямых призывов к убийству, все, что зоолог пишет о кошках («хорошие» сидят дома, «плохие» бродят, где попало, приобретая неприемлемые вкусы и привычки), в консервативной картине мира в полной мере применимо и к женщинам[219]. Более того, как я показала в предыдущем разделе, начиная с 1860-х годов в западной прессе распространился негативный стереотип женщины-охотницы, отражающий «предосудительные» притязания женщин на более свободный и активный образ жизни и наложившийся, с одной стороны, на прежде существовавший страх перед беспринципными «охотницами» на мужей, а с другой – на нарождавшееся беспокойство по поводу сокращения биоразнообразия. Кошка-охотница, чья жестокость скрывается за внешней безобидностью, кажется идеальным символом опасной «новой женщины», позволившей себе забыть, что ее место на кухне.

Не случайно британские и американские карикатуры на суфражисток начала XX века особенно часто использовали образ кошки. Эта иконография полисемична: оттенки смыслов варьируются от изображения к изображению, а порой противоположные возможности прочтения совмещаются в одной картинке. С одной стороны, отождествление с кошками, а особенно с котятами, позволяет инфантилизировать женщин, представить их милыми неразумными существами, чье требование избирательных прав начинает в этом контексте выглядеть абсурдным, иррациональным капризом. Кроме того, как одно из наиболее «домашних» животных, кошка позволяет указать на нормативный статус женщины среднего класса, за которой на рубеже XIX–XX веков, вразрез с меняющимися социально-экономическими реалиями, по-прежнему была идеологически закреплена роль хранительницы домашнего очага. Однако даже домашняя кошка – это хищник, и некоторые карикатуры напрямую или косвенно характеризуют своих персонажей как агрессивных и жестоких существ.

Так, например, британская сатирическая открытка первой половины 1910-х годов «Защитница женских прав» изображает кошку в женской шляпе, украшенной чучелом экзотической птицы, и в платке цветов Женского общественно-политического союза (WSPU), сколотом значком с надписью «Избирательное право для женщин!». Передняя лапка животного опирается на лежащий на столе миниатюрный «плакат», гласящий «Мы требуем избирательного права!». Первое впечатление от этой открытки – сугубо комическое: политические заявления, выдвигаемые пушистой кошечкой, которой одежда придает совершенно кукольный вид, превращаются в милую и забавную детскую игру. В то же время тушка птицы на шляпе может восприниматься как добыча этой хищницы, которую она с гордостью демонстрирует окружающим[220]. По форме крыльев и хвоста чучело напоминает стрижа – птицу, которую домашний кот вполне мог поймать во дворе. Однако, как будет показано в главе 8, модная таксидермия зачастую до неузнаваемости преображала пернатых наиболее распространенных видов, и на данной раскрашенной открытке этот эффект усилен за счет пестрых цветов оперения, придающих птице экзотический колорит. Тем самым косвенно вводится тема уничтожения редких птиц в угоду моде, в это время находившаяся на пике общественных дискуссий в Великобритании.

Различные и даже на первый взгляд противоположные значения открытки подкрепляют друг друга, и точкой их пересечения служит большая женская шляпа с цельным чучелом птицы: иллюстрируемая абсурдным фасоном (тем более, надетым на кошачью голову) фривольная бессмысленность моды работает на инфантилизацию женщин и подчеркивание их иррациональной природы; в то же время требование избирательных прав предстает «хищническим» покушением на сложившийся общественный порядок, сопряженным с потенциальной жестокостью. Женский социально-политический союз, как известно, для привлечения внимания к проблеме практиковал «прямое действие», включавшее такие противозаконные акции, как битье стекол и поджоги, которые воспринимались современниками как проявление «насилия» и вызывали в обществе серьезную обеспокоенность и даже страх. Через птицу закрепляются значения опасности,