Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

Если визуальные репрезентации кошек-суфражисток появляются лишь в начале XX века, то тексты, объединяющие моду, политику и кошачьих, можно найти уже в конце 1860-х годов. Так, «Панч» в одном из рассуждений о том, что модная одежда является такой же неотъемлемой частью женщины, как для животного его шкура, в качестве примера приводит кошку: «Увещевая женщину перестать делать что-либо, что предписывает мода, вы обнаружите, что с тем же успехом могли бы разговаривать с кошкой. К вашим словам прислушаются ровно настолько же, как если бы вы пытались убедить кошку черепахового окраса стать полосатой» (Enfranchisement 1867). Эта заметка легитимирует модное поведение как часть женской «природы», но лишь ценой помещения женщин за пределы публичного пространства, функционирующего на рациональных основаниях.

Политический смысл статьи очевиден из ее заглавия – «Избирательное право для персон», – отсылающего к поправке, предложенной Джоном Стюартом Миллем в парламенте пятью днями ранее, согласно которой в определении избирателя слово «man» следовало заменить на «person». Однако подзаголовок оставляет сомнения в позиции редакции журнала по вопросам избирательного права для женщин: публикуемая заметка позиционируется как расшифровка лекции профессора Барнаула («Филина-Амбарного»), чья говорящая фамилия делает его скорее комическим персонажем, чем источником истины в последней инстанции. Действительно, на страницах «Панча» нередко можно услышать «голоса» социальных типов, которые сами являются объектами сатиры (например, «современной девушки»), и приписываемые им высказывания также служат инструментом комической характеризации. Ретроградные мнения амбарного «профессора», который также, вероятно, действует в соответствии с собственной неизменной природой, в этом случае не дискредитируют политические притязания женщин, а, наоборот, узаконивают их.

Тем не менее два года спустя в «Панче» появляется заметка, где почти дословно воспроизводится мысль «профессора Барнаула» о том, что «типичной и среднестатистической женщине столь же не под силу отклониться от модного фасона платья, как животному по собственному желанию сменить шкуру или окрас» (Warning 1869) – причем на этот раз данное мнение исходит будто бы непосредственно от редакции. Идея избирательного права для женщин на страницах журнала к этому времени также начинает выглядеть гораздо более «смешной», чем в мае – июне 1867 года, когда редколлегия, по-видимому, еще не выработала единой позиции по этому вопросу. Можно сказать, что серия зооморфных карикатур Сэмборна и заметки о кошачье-овечьей иррациональности модниц подготавливали почву для более решительного наступления на женщин в политическом ключе.

Однако и женщины не оставались в долгу: на рубеже XIX–XX веков писательницы и публицистки активно опровергали гендерные стереотипы в своих текстах – или, напротив, присваивали их, переворачивали с ног на голову и доводили до абсурда. Отдельного внимания заслуживает фантастическая утопия Шарлотты Перкинс Гилман «Ейландия» (1915), где автор развенчивает представления о врожденной, неустранимой жестокости не только женщин, но и кошек. Жанр фантастики, предоставляющий возможность относительно свободного конструирования социальной реальности, позволяет Перкинс Гилман оперировать в романе гораздо более широким пониманием жестокости в отношении животных, чем в большинстве текстов того времени, включая ее собственные сочинения. Насилие настолько неприемлемо для жительниц Ейландии, что даже кошки, единственный культивируемый в этом обществе вид домашних животных, оказываются гораздо менее кровожадными, чем в Америке. «Перевоспитание» кошек, которое достигается путем селекции – «продолжительного отбора и исключения» (Perkins Gilman 2009: 51), – конечно, не выглядит биологически правдоподобным (как, впрочем, и партеногенетическое размножение, которое позволяет женщинам Ейландии воспроизводиться в условиях многовекового отсутствия мужчин). Однако оно крайне важно с точки зрения аналогий между женщинами и кошками, которые рассматривались выше. Ейландские кошки «перестали убивать птиц. Они были тщательно выведены для уничтожения мышей, кротов и других врагов съестных припасов, но многочисленным птицам ничто не угрожало» (Ibid.). Таким образом, кошки не становятся вегетарианками, однако их рацион определяется не столько их природой хищника, сколько сельскохозяйственными нуждами человека. Тем самым идея легитимного, рационально оправданного убийства, определяющая отношение людей к животным в «нашем мире», в завуалированном виде присутствует и в Ейландии, хотя ее рамки там значительно уже, чем в среде, которой адресовала свои высказывания Перкинс Гилман, где нормой был утилитаризм, санкционировавший использование животных в пищу и для приготовления одежды (Гусарова 2023б).

Где бы ни проводились границы разрешенной жестокости, как минимум с середины XIX века убийство певчих птиц в абсолютном большинстве случаев помещалось за пределы дозволенного. Особое отношение к птицам было мотивировано совокупностью разнородных предпосылок, от соображений экономической пользы до религиозного символизма (Tuan 1984: 84–85). Немаловажно было и то, что птицы, образующие устойчивые моногамные пары по крайней мере на период гнездования, для многих представляли идеал семьи. Эта мысль, звучавшая в текстах авторитетных натуралистов наподобие Брема и оттуда перекочевывавшая в популярную публицистику[221], была особенно важна для женщин, так как пример птиц подразумевал не только материнское самопожертвование самки (общее место викторианского нормативного дискурса о женственности), но и активное участие самца в выведении и «воспитании» потомства. Так, другая американская писательница-феминистка, Элайза Берт Гэмбл, пишет о «совершенстве» семейной жизни у птиц (Burt Gamble 1894: 89), а Перкинс Гилман вкладывает в уста одной из жительниц Ейландии следующее амбивалентное признание значимости мужских особей: «Конечно, мы видим у птиц, что отец почти так же полезен, как и мать» (Perkins Gilman 2009: 49).

Симпатия к птицам поэтому оказывается «естественной» для женщин, особенно в утопической ситуации, когда на них не действуют извращенные нормы половой морали, характерные для модерных западных обществ. И Берт Гэмбл (Burt Gamble 1894: 69–70), и Перкинс Гилман считали развитие современной им женской моды порочным следствием социально-экономического неравенства и зависимого положения женщин. В этой ситуации ведущая роль женщин в половом отборе, которая и позволяет «расе» совершенствоваться (оба автора увлекались евгеническими идеями), сменяется преобладанием мужских вкусов, направленных исключительно на стимулирование нездоровой чувственности. Эта чувственность несет в себе угрозу материнству и основанной на нем межвидовой солидарности, делая возможным убийство ради моды белых цапель и других птиц в период гнездования.

В то время как многие любители природы в этот период считали жестокость неотъемлемым свойством самих модниц, ненасытных, подобно отбившимся от рук домашним кошкам, Берт Гэмбл и особенно Перкинс Гилман акцентировали значение условий среды и последствий мужского доминирования для распространения и относительной нормализации жестокого поведения. В этом контексте автор «Ейландии» помещает в свою утопию кошек, чтобы подчеркнуть пластичность «природы» и отсутствие непреодолимых предпосылок для «девиантных» проявлений как у женщин, так и у домашних животных. Женщины в утопическом мире Перкинс Гилман не только не носят перьев на шляпах, но в принципе отвергают абсурдную декоративность в костюме. На уверения