Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

одного из друзей рассказчика, что женские шляпы очень красивы и элегантны, жительницы Ейландии отвечают доводом, который сама писательница использовала в статье «Шляпа» (Perkins Gilman 2002: 61–71), опубликованной в журнале Перкинс Гилман «Предтеча» (The Forerunner) в 1915 году, одновременно с романом «Ейландия», который печатался там же в сериализованной форме. По мнению Перкинс Гилман и ее эмансипированных героинь, достаточно надеть женскую шляпу на мужчину, чтобы убедиться в ее нелепости. То же справедливо и в отношении перьев:

«А перья на шляпах мужчины не носят?» «Только индейцы, – объяснил Джеф. – Дикари, понимаете». И он нарисовал индейский головной убор. «И военные», – добавил я, нарисовав форменную шляпу с перьями.

(Perkins Gilman 2009: 52)

Сравнение «оперенных» дамских нарядов с военным обмундированием и костюмом «индейцев», как я показала ранее, было общим местом в критике моды второй половины XIX – начала XX века: так, в карикатурах Эдварда Линли Сэмборна оно обыгрывалось еще за полстолетия до выхода публикаций Перкинс Гилман. Однако если традиционно предполагалось, что женщины сами повинны в своем «вырождении», ярким проявлением которого считалась маскулинизация костюма, то феминистки рубежа веков недвусмысленно указали на давление мужских институтов, ценностей и нормативных структур как на первоисточник подобных проявлений. Согласно распространенному мнению эмансипированная женщина становится более жестокой. Некоторые «новые женщины», например французская писательница Рашильд (Brevik-Zender 2010; Brevik-Zender 2015; Holmes 2001; Johnson 2008), успешно использовали эту идею в своих интересах. Перкинс Гилман же рисует общество абсолютно свободных женщин, все отношения в котором строятся на любви и заботе. В Ейландии отсутствует пенитенциарная система, а местная религия лишена представлений о грехе и божественном возмездии. Рассказчику и его друзьям, естественно, непросто понять и принять получаемые по ходу развития сюжета сведения о сообществе женщин, столь непохожем не только на их собственный мир, но и на мифическое племя амазонок, по аналогии с которым герои изначально пытались представить себе жительниц Ейландии.

Рисуя агрессию исключительно мужским качеством, Перкинс Гилман тем не менее не стремится разорвать ассоциацию между женщинами и кошками, которым на рубеже XIX–XX веков натуралисты приписывали склонность к бессмысленной жестокости. Напротив, кошка выступает своего рода «тотемом» ейландок, их любимым и основным домашним животным. Сами героини объясняют это полезностью кошек, однако нельзя не предположить в их отношениях и символического измерения. Перкинс Гилман словно стремится развеять предрассудки о кошках, как и о женщинах – возможно, имплицитно полемизируя с антисуфражистскими открытками своего времени, на которых, как было показано выше, часто фигурировали кошки. Подобные изображения обычно исходили из противопоставления приватной и публичной сферы, рисуя либо хаос, воцарившийся в доме в отсутствие занявшейся политикой хозяйки, либо злоключения бедной киски, самонадеянно сунувшей нос за пределы двора. Для героинь Перкинс Гилман, не знающих нуклеарной семьи, не прочерчены границы между домом, коллективным пространством и природой: женщинам в Ейландии, очевидным образом, открыты все виды занятий, и хотя определенная специализация в их обществе присутствует, она не приводит к однобокому развитию или исключенности из каких-либо областей жизни. Героини книги свободно перемещаются по деревьям, однако живут в обычных домах, и их кошки подобны им в том, что домашность для них является лишь одним из модусов бытия, пусть и ключевым.

Примечательно, что отношение к кошкам в романе функционирует как ярко выраженный гендерный маркер. Едва проникнув в Ейландию и обнаружив там ручных птиц, один из героев заключает: «Здесь не убивают птиц и, по-видимому, убивают кошек. Тут должны быть мужчины» (Perkins Gilman 2009: 16). Это не слишком логичное на первый взгляд утверждение подразумевает ряд имплицитных допущений, среди которых можно выделить следующие: кошки убивают птиц; мужчины убивают кошек; мужчины защищают птиц; отсюда наличие птиц = отсутствие кошек = присутствие мужчин. Как выясняется впоследствии, ни одно из этих предположений применительно к Ейландии не является корректным. Однако рассмотрим их подробнее: представление о том, что мужчины защищают птиц от кошек (и женщин), отражает публичный дискурс любителей природы рубежа веков, в качестве яркого представителя которых выше рассматривался американский натуралист Уильям Хорнадэй. В их высказываниях, акцентирующих ущерб, который наносят орнитофауне мода и домашние животные, преуменьшаются или замалчиваются другие источники угрозы дикой природе, прежде всего, охота. При этом убийство кошек-хищниц воспринимается как совершенно закономерное и оправданное – Хорнадэй положительно настаивает на нем, и такого же мнения, очевидно, придерживается герой Перкинс Гилман.

Почти не представлена иная точка зрения, в частности, мало освещаются чувства владельцев животных. Редким исключением является заметка, опубликованная в британском «Друге животных» (The Animals’ Friend), где, среди прочих издержек охоты (автор подчеркивает значение природных ландшафтов как общественного достояния и сожалеет об отсутствии свободного доступа к ним по законам, охраняющим частные охотничьи угодья) упоминается следующее: «Домашних кошек часто застреливают, не разбираясь, охотились они в лесу или нет, и одинокая вдова лишается своего единственного друга» (Object Lessons 1896: 163). Характерно, что пострадавший от бесчинства охотников владелец домашнего животного представлен именно женской фигурой. В данном случае это вдова, что придает тексту драматизм и валидирует утрату любимого питомца как достойный повод для скорби – своего рода эхо боли, которую пережила эта женщина с потерей супруга.

Чаще «кошатницей» рисуется незамужняя женщина, воплощающая негативный стереотип мизантропически настроенной старой девы. Любовь к животным у таких женщин не только считалась дегенеративным искажением материнского инстинкта, но и непременно должна была сосуществовать с ненавистью к детям, мужчинам и человечеству в целом. Это представление было настолько широко распространено, что известная британская антививисекционистка Фрэнсис Пауэр Кобб, постоянный корреспондент «Друга животных», сочла необходимым на его страницах подробно разъяснить природу и генезис своей любви к животным, пространно уверяя читателей, что детей она тоже очень любит, и зверушки отнюдь не занимают законное место младенцев в ее сердце (Cobbe 1896).

Будь то несчастная вдова или агрессивная старая дева, в любом случае у кошки с большей вероятностью имелась хозяйка, чем хозяин. Учитывая этот факт – а главное, его устойчивое место в западном культурном воображении XIX – начала XX века, – представляется возможным рассматривать убийство кошек как форму гендерного насилия. К подобному выводу применительно к межличностным отношениям в паре или семье, где мужчина склонен к абьюзивному поведению, начиная с 1990-х годов приходят феминистские теоретики, психологи и социальные работники: мучения и убийство домашних животных (независимо от их видовой принадлежности) являются разновидностью домашнего насилия, способом контролировать, запугивать и психологически травмировать женщин, а также детей (Adams 1995). В исторической перспективе можно с уверенностью утверждать, что подобные практики, в первую очередь убийство кошек, и легитимирующие их дискурсы могли быть направлены как