Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

в своей речи в Лондоне заявил, что «надеется, что русские и немцы уничтожат друг друга». Личный секретарь Черчилля, записавший слова министра, отмечал, что подобные взгляды «были широко распространены»[1073]. Их, безусловно, разделяли и высшие военные чины, которые питали стойкую неприязнь к большевизму и относились к своим русским коллегам с брезгливым презрением. Они недовольным взглядом провожали каждую партию оружия, отправлявшуюся из Великобритании в Советский Союз, ведь вместо этого его можно было отправить на Ближний Восток или использовать для укрепления обороны Британских островов. Их позиция была пронизана двусмысленностью, которую резюмировал Кеннеди: «Фундаментальная проблема заключается в том, что, хотя все мы прежде всего желаем разгрома немцев, большинство из нас считает… что было бы неплохо, если бы с русскими как с военной силой тоже было покончено»[1074]. Джон Дилл, как было известно, придерживался схожих взглядов, а его заместитель генерал Генри Паунэлл выразился прямо: «Ах, если бы только эти два отвратительных монстра – Германия и Россия – вместе утонули в зимней грязи!»[1075]

Черчилль испытывал не больше симпатии к большевизму, чем они, но был более проницателен. Он знал, что и с дипломатической, и с политической точки зрения нельзя просто наблюдать за агонией Советского Союза со стороны. Но его раздражала непримиримая позиция его посла, и его терпение в отношениях с русскими быстро иссякало. В таком расположении духа он отправил еще одно послание Криппсу, в котором подчеркивал, что англичане уже предложили русским значительную военную помощь, но получили отказ. С точки зрения Москвы это предложение было обоюдоострым.

План был разработан Великобританией и СССР с целью предотвратить попадание Ирана в руки немцев. В августе советские войска вторглись в формально нейтральную страну с севера, а британские войска – с юга. Это было ситуативным предприятием, в центре которого были нефтяные интересы. Лондон хотел помешать шаху Резе Пехлеви – ярому националисту с пронацистскими симпатиями – предоставить немцам доступ к англо-персидскому нефтеперегонному заводу в Абадане, который принадлежал Великобритании, а Москва – остановить продвижение немцев к бакинским нефтяным месторождениям. Операция была простой, быстрой и хирургически точной. В результате уже через несколько дней шах отрекся от престола, а Великобритания и Советский Союз совместно оккупировали Тегеран. В середине сентября, якобы в ответ на советские просьбы об увеличении военной помощи, Черчилль предложил заменить советские войска на севере страны британскими, которые базировались на юге Ирана и прикрывали Абадан. Будучи не до конца неискренним, он сказал Криппсу, что это высвободит пять советских дивизий «для защиты их собственной страны»[1076]. К раздражению премьер-министра, Криппс заметил, что это выглядело как плохо замаскированная попытка Лондона полностью прибрать к рукам богатую нефтью страну, имеющую стратегическое значение для Советского Союза, – и был прав.

Но Черчилля это не остановило. В конце октября, пока Сталин продолжал настаивать на открытии второго фронта, он дал отповедь Криппсу с таким видом, как будто отковыривает зудящую коросту. Русские, писал он, «не имеют права нас упрекать. Они сами обрекли себя на такую судьбу, когда заключили пакт с Риббентропом и позволили Гитлеру напасть на Польшу и тем самым развязать войну… Мы оставались в одиночестве целый год, а в это время каждый коммунист в Англии, действуя по приказу Москвы, пытался всеми силами подорвать наши военные успехи». Он продолжал: «И если правительство с таким послужным списком обвиняет нас в попытках что-то завоевать в Африке, получить выгоды в Персии за их счет или в стремлении “воевать до последнего русского солдата”, меня это нисколько не волнует». О ситуации в целом он не без раздражения писал: «Мы предпримем любые разумные шаги, которые в наших силах, но посылать две или три британские или британско-индийские дивизии в самое сердце России только для того, чтобы их там окружили и перебили в качестве символической жертвы, было бы глупостью»[1077].

Криппс был в ярости. Позиция премьер-министра, заметил он, «по-детски обидчивая и несерьезная»[1078]. В своем официальном ответе он смягчил формулировки, но от своей точки зрения не отступил:

Боюсь, ваша телеграмма мне ничем не помогла… Похоже, что мы ведем две мало связанные друг с другом войны – к огромной выгоде Гитлера – вместо того, чтобы вести одну войну на основании совместного плана… У меня складывается впечатление, что мы относимся к советскому правительству без доверия, как к нижестоящим, а не как к равноправным союзникам[1079].

Черчилль ничего не ответил. Как очень сдержанно заметил Иден, премьер-министр вновь «наглядно продемонстрировал свою антибольшевистскую позицию»[1080].

Переживая по поводу резкого отказа Черчилля, Криппс вновь стал подумывать подать в отставку и вернуться в Великобританию, «чтобы стать источником беспокойства по поводу этого вопроса»[1081]. Насколько бы невероятным ни выглядело партнерство двух таких заклятых друзей, союз Бивербрука и Криппса, вместе выступающих за открытие второго фронта, мог бы серьезно подорвать авторитет премьер-министра. Опасаясь Криппса как самого вероятного претендента на лидерство, Черчилль неоднократно блокировал его попытки вернуться в Лондон, даже если формальной целью было всего лишь совещание с военным кабинетом.

Посол выбрал другой подход, предложив, чтобы он и Мэйсон-Макфарлан (глава военной миссии в Москве, который также остался не у дел) вылетели в Великобританию для получения подробных инструкций о политике правительства, чтобы затем довести ее до сведения Кремля. Отказ Черчилля был недвусмысленным: «Не думаю, что вам и Макфарлану сейчас стоит лететь домой», – ответил он. У Черчилля были все основания полагать, что, если их противостояние станет публичным, он одолеет Криппса своей харизмой и редким даром политического красноречия, но это была очень нежелательная перспектива. С некоторой угрозой от себя лично он добавил: «Могу лишь повторить то, что сказал ранее, и надеюсь, что мне не придется обсуждать это публично»[1082]. Избавиться от своего беспокойного посла он не мог, но мог настоять на том, чтобы тот оставался подальше от него – в России.

И все же Черчилль не мог полностью игнорировать критику в свой адрес, которая росла как в Вестминстере, так и в целом по стране. В доверительной беседе с Иденом он заметил, что правительство «идет по очень тонкому льду… делая для них [русских] так мало»[1083]. Он решил прибегнуть к изящному политическому маневру – символическому жесту, который должен был показать Москве, что его правительство хочет поддержать народ России в его героической борьбе, пусть возможностей для этого и недостаточно. Чтобы произвести максимальный эффект, он обратился к своей великолепной супруге Клемми, разделявшей общее настроение, и позволил ей откровенно и убедительно высказать свою точку зрения. Осознавая, что, по его словам, она «очень остро чувствовала, что наше бессилие помочь России в военном отношении потрясло и огорчило страну», он легко убедил ее принять участие в конкретных действиях. Сказав, что «вопрос о втором фронте не стоит», он предложил ей возглавить Фонд помощи России под эгидой Красного Креста. Клемми быстро включилась в процесс по сбору средств. Ближе к концу месяца, выступая с первой речью за кампанию, которая продлится до окончания войны, она рассказала о своем «глубоком восхищении доблестью, стойкостью и патриотическим самопожертвованием народа России. И, наверное, прежде всего мы были охвачены ужасом и состраданием перед лицом безмерных человеческих страданий»[1084]. Под ее руководством фонд соберет почти 8 млн фунтов стерлингов (около 400 млн в ценах 2020 года), в основном по еженедельным подпискам граждан. Эта поддержка внесла заметный вклад в поставки медикаментов для СССР, но почти не снизила общественный запрос на открытие второго фронта и не успокоила Кремль.

Для Черчилля Советский Союз по-прежнему оставался утомительной темой, отвлекавшей его от борьбы за интересы Британской империи на Ближнем Востоке, который он считал «главным театром» военных действий[1085]. Но ему не удавалось полностью абстрагироваться от дипломатических военных игр, которые усложняли отношения Лондона и Москвы. Положение усугублялось отсутствием взаимопонимания и взаимными подозрениями, угрожавшими стать непреодолимым препятствием для заключения настоящего военного союза, который – нравилось это ему или нет (в случае Черчилля скорее нет) – был жизненно