Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

войну в этом году, повторяю: не начинать войну в этом году»[1110]. Автором сообщения был Рихард Зорге, советский шпион, чьи точные предупреждения из японской столицы о готовившейся операции «Барбаросса» ранее привели к тому, что Сталин назвал его «подонком». Зорге не сомневался, что вторжение Японии в Советский Союз исключено. Как объяснил ему один из его лучших информантов, «ситуация с нефтью однозначно показывает, что перед Японией есть два пути – наступать на юг, чтобы добраться до нефти в голландской Ост-Индии, или получить нефть, склонившись перед США»[1111].

14 сентября Зорге подтвердил свое первоначальное сообщение, доложив в Москву, что посол Отт конфиденциально сообщил ему о том, что «японское правительство решило не выступать против СССР в текущем году, но вооруженные силы будут оставаться в Маньчжурии на случай возможного выступления будущей весной, если к тому времени СССР потерпит поражение»[1112]. В конце месяца он отправил еще одно, окончательное сообщение, повторяя: «Советский Дальний Восток можно считать защищенным от угрозы японского нападения». За эту информацию его кураторы в советской столице выразили ему редкую по тем временам официальную благодарность[1113].

На этот раз удалось убедить даже Сталина. Если у него и оставались какие-либо сомнения, их практически наверняка развеяли подтверждающие данные, полученные благодаря перехвату японских дипломатических телеграмм, которые были оперативно расшифрованы службой разведки НКВД в Москве[1114]. Но заключительное сообщение Зорге станет его последним посланием. Две недели спустя он был арестован японскими службами безопасности и обвинен в шпионаже. В отсутствие явных улик его подвергли жестоким пыткам, и он в конце концов сдался. После короткого суда его приговорили к смертной казни. Пытаясь воспользоваться этой удачей, японское правительство отложило казнь в надежде провести «обмен шпионами» с Москвой. Когда это предложение поступило в советское посольство, его немедленно отклонили. Хотя все знали, что Зорге был одним из собутыльников Отта, эмиссарам Токио как минимум три раза было сказано: «Человек по имени Рихард Зорге нам не известен». Официально его больше не существовало[1115]. Пока главный шпион Сталина ожидал казни, тот, по слухам, ответил на вопрос о нем аналогичным образом: «Рихард Зорге? Я не знаю человека с таким именем»[1116]. Рихарда Зорге повесили 7 ноября 1944 года. Верный своему обыкновению, Сталин так никогда и не признает, что Зорге внес важнейший вклад в оборону Москвы. Лишь через тринадцать лет после смерти советского диктатора Зорге получит звание Героя Советского Союза.

Зная, что сибирская граница теперь гарантированно защищена от вторжения, Сталин смог перебросить с нее 400 000 человек. В течение нескольких дней поезда безостановочно везли их под Москву. К середине ноября около 15 вооруженных пехотных и 3 кавалерийские дивизии, а также как минимум 1000 танков и множество самолетов были готовы встретить армии Гитлера на Западном фронте. Солдаты были не просто полны сил, но и дисциплинированны, хорошо обучены, вооружены и во многих случаях закалены годами пограничных стычек с Квантунской армией.

Чтобы скрыть от немцев само их существование, все перемещения этих войск по Москве были окружены секретностью. Но приказ об этом иногда не доходил до адресата либо просто игнорировался. Журналист газеты «Красная звезда» испытал приступ лирических чувств при виде одного из этих соединений, направлявшегося на фронт:

Шаг их четок, отбойный. На солнце блестят штыки винтовок, каски, котелки за спиной. Они идут, загорелые, смуглые воины советской страны, идут и улыбаются Москве – сердцу страны. Они идут рота за ротой, батальон за батальоном. Все приостановлено… Дорогу бойцам! …Шпалерами стоят москвичи на тротуарах, приветствуя их… И вдруг на повороте грянула песня – о родине, о советской стране. Рота за ротой, батальон за батальоном подхватили песню. Подхватили ее и жители столицы[1117].

Прочитав эту статью, которая нарушала все распоряжения, Александр Щербаков, занимавший пост первого секретаря Московского обкома ВКП(б), позвонил главному редактору газеты Давиду Ортенбергу с упреками за нарушение секретности. Не склонившись перед высокой должностью Щербакова, Ортенберг возразил, что воодушевляющий тон статьи поможет поднять боевой дух населения. Не все разделяли этот оптимизм. Скульптор Даниэль Митлянский наблюдал, как один полк направлялся на фронт в полной тишине: «…ни оркестра, ни песен, хмурые лица – лица людей, знающих о том, что они не вернутся». Когда он рассказывал об этом десятилетия спустя, он «разразился слезами» от нахлынувших воспоминаний[1118].

Поднять боевой дух было жизненно необходимо. К началу ноября паническое бегство из столицы двухнедельной давности сменилось более или менее упорядоченной эвакуацией, во время которой сотни тысяч москвичей на поездах отправились в более безопасные места на востоке страны. Те, кто остался, редко могли найти работу, и даже основные продукты питания либо исчезли, либо продавались по заоблачным ценам. За соблюдением осадного положения жестко следили и трактовали его очень широко. Нередко драконовские приговоры военных трибуналов не подлежали обжалованию. Двое служащих – начальник городского управления теплоснабжения и его заместитель – допустили ошибку, позволив себе критику советского образа жизни и усомнившись в победе. Их кто-то услышал. Каждому дали по десять лет лагерей. Рабочий-инвалид по фамилии Гречичкин был настолько неосторожен, что подобрал немецкую листовку у торгового автомата на углу площади Дзержинского и прочитал ее вслух; он также получил десять лет. Как заметил Родрик Брейтвейт, он выбрал самое неподходящее место для своего преступления, «поскольку оно находилось прямо напротив Лубянки»[1119]. Нехватка автобусов и трамваев, закрытие метро с наступлением сумерек, ночной комендантский час и обязательное затемнение лишь усиливали тревогу и гнетущую атмосферу, охватившую столицу. Тем же, кто еще пытался забыться, налеты люфтваффе ежедневно напоминали: враг хоть и взял небольшую паузу, но по-прежнему остается в тревожной близости от городских ворот.

Именно в такой обстановке Сталин решил провести торжественное мероприятие. Годовщину Октябрьской революции в Советском Союзе обычно начинали отмечать 6 ноября с официального собрания партийной элиты, а на следующий день на Красной площади проводился зрелищный военный парад. 30 октября Сталин спросил командующего войсками Московского военного округа генерал-лейтенанта Павла Артемьева, как лучше всего организовать парад на Красной площади. Вопрос о его целесообразности даже не ставился. Зная, что враг окопался всего в 60 километрах от Кремля, Артемьев и другие генералы были ошеломлены. Они пытались протестовать, указывая на опасность воздушных налетов и напоминая, что танки нужны сейчас на фронте, а для парада на Красной площади удастся собрать лишь горстку войск. Сталин сразу же отмел все возражения.

Когда он сообщил о своем решении Молотову и Берии, те подумали, что он шутит. Но очень скоро выяснилось, что он не просто не шутит, а в случае необходимости лично готов заняться подготовкой к параду. «Если во время парада произойдет воздушный налет и будут убитые и раненые, их нужно быстро убрать, а парад продолжить, – сказал он им. – Его следует снять на пленку и показывать по всей стране. Я выступлю с речью»[1120]. Сталин не был ни демагогом, ни шоуменом, но поразительно чувствовал момент. Он интуитивно понимал, что нужно создать зрелище, которое поднимет боевой дух народа и заставит его поверить, что итогом войны будет победа, а не поражение.

Во избежание случайностей для собрания партийной элиты был выбран богато украшенный зал станции метро «Маяковская» – самой глубокой в Москве. Были приняты строгие меры безопасности. Под контролем НКВД приглашения верным партийцам выдали всего за несколько часов до начала мероприятия. Уже в сам день собрания из Большого театра принесли трибуну, которую застелили коврами. Повсюду были цветы. К платформе подогнали поезд, вагоны которого превратили в буфеты и гардеробы[1121]. Когда Сталин вместе со своей свитой – Молотовым, Микояном, Берией и другими – поднялся на платформу, их встретили обязательными аплодисментами, но общее настроение было на удивление подавленным. Поднявшись, чтобы произнести речь, Сталин выглядел напряженным, уставшим и посеревшим. Его слова передавались наружу через микрофоны, и он говорил тихо, почти