Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Естественно, он преувеличил успехи Красной армии, но не стал умалчивать о неудачах и трудностях, с которыми столкнулись советские войска. Он тепло отозвался о результатах миссии Гарримана – Бивербрука, но при этом указал на отсутствие армий западных союзников на Европейском континенте, подчеркивая, что второй фронт «безусловно должен быть открыт в ближайшее время», – это был явный упрек, который вызвал бурные аплодисменты. Хотя все это происходило накануне 24-й годовщины революции, Сталин смог избежать большевистских клише и вновь воззвал к национальным чувствам русских. Процитировав ряд нацистских высказываний о «неполноценности» русских, он обрушился на «этих людей с моралью животных», которые «имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации».

Воззвав к именам Пушкина, Толстого, Горького, Чехова, Глинки и Чайковского, а также Ленина (Троцкий, разумеется, не был упомянут), он снова воодушевил свою аудиторию, бросив захватчикам вызов, как бы говоря: «А ну, попробуй!» «Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат. Отныне наша задача… будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов. Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам!»[1122] На этот раз его слова почти утонули в буре продолжительных аплодисментов. Если кто-то из слушателей был расстроен тем, что вождь не отдал должного их революционному пылу, они предпочли промолчать. Когда Сталин закончил речь, публика – включая солдат в военной форме, которые прибыли прямо с фронта, – взбирались на сиденья, чтобы лучше рассмотреть своего вождя. Оркестр заиграл «Интернационал», который стал прелюдией к патриотическому концерту, завершившему вечер на триумфальной ноте[1123].

Сталин распорядился, чтобы точное расписание парада на Красной площади держалось в секрете. Приказ исполнялся настолько строго, что даже ему до самого вечера не сообщили, что парад начнется на следующее утро, в 8:00. Генерал Артемьев смог собрать около 28 000 человек, удостоившихся чести пройти по Красной площади. Для этого ему пришлось отозвать с линии обороны Москвы войска в количестве двух фронтовых дивизий. Остальные были набраны из свежих призывников, которым еще предстояло испытать вкус боя и которые очень скоро направятся на фронт. Имея всего несколько дней на подготовку – что обычно требовало нескольких недель муштры, – они часами маршировали взад и вперед, пока не стали двигаться с той точностью, которой требовало предстоящее событие. Когда им выдали новые шинели и приказали начистить сапоги и оружие, они начали догадываться о том, что им предстоит, но – из соображений безопасности – официально им не сообщали об этом до самого вечера 6 ноября. Немногие смогли заснуть в ту ночь. Ранним утром они были уже на ногах и шли на Красную площадь. Было темно, стоял сильный мороз, а земля покрылась наледью. Кремль был укутан снежной бурей. Люди и танки катились и скользили, поднимаясь на пологий склон к пустому Мавзолею Ленина, чтобы занять свои места перед главной трибуной советской власти[1124].

За несколько минут до того, как на кремлевской башне пробили куранты, члены Политбюро во главе со Сталиным поднялись по ступеням Мавзолея. Сталин кутался в простую шинель, а на голове у него была его знаменитая фуражка, единственным украшением которой была красная звезда революции. Издалека доносился грохот фронтовой артиллерии. Притом что Москва в среднем шесть раз в день подвергалась налетам бомбардировщиков, снежная метель стала подарком свыше[1125]. Взглянув в темнеющее небо, советский вождь улыбнулся: «Большевикам везет, им бог помогает»[1126].

Когда все заняли свои места, Сталин начал говорить – мягко, как всегда, но его голос, пусть и с помехами, разносился по всей Красной площади и звучал в радиоприемниках по всей стране. Он говорил уверенно, сжато и с явной решимостью. «Товарищи! В тяжелых условиях приходится праздновать сегодня 24-ю годовщину Октябрьской революции… враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы… Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта». Как и накануне вечером, он обратился к славному прошлому, чтобы воззвать к патриотизму граждан. «На вас смотрит весь мир… как на своих освободителей, – говорил он своим войскам. – Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая»[1127].

После заключительных слов заиграли оркестры и начался парад. Он длился не более тридцати минут, но стал мощной демонстрацией воли к борьбе и, несомненно, вдохновил многих участников. Один из них, Леонид Шевелев, вспоминал: «Прошел слух, что Сталин покинул столицу. Для нас было очень важно увидеть, что наш вождь решил остаться с нами… Это заставляло нас маршировать с такой решимостью, как будто мы забиваем гвозди в гробы наступающих фашистов»[1128]. Но не все были одинаково впечатлены. Проходя мимо Мавзолея Ленина, Марк Иваникин, маршировавший во внешнем ряду своей колонны вплотную к зрительской платформе, по команде «Равнение направо!» аккуратно повернул голову и мельком увидел Сталина с близкого расстояния. Он не испытал благоговейного трепета. «С удивлением я увидел, что Сталин выглядел невысоким в своей шапке-ушанке, совсем не таким, каким мы видели его на развешанных повсюду портретах», – вспоминал он[1129]. Отправляясь вместе с остальными на фронт, он не ощущал прилива бодрости от сталинской фразы, которая навязчивее всего звучала в его ушах: «В глубине души я сомневался, когда он сказал, что война может закончиться за шесть месяцев или год»[1130]. Он подозревал, что она продлится гораздо дольше.

Писателя и журналиста Илью Эренбурга шокировал другой отрывок из речи. Скрытая издевка, с которой Сталин заявил, что «враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики», заставила его позднее возразить:

Конечно, среди интеллигенции тоже были некоторые, кто утратил ориентиры, но таких было не больше, чем среди других слоев населения. Я не знаю, почему Сталину понадобилось вновь делать козла отпущения из нашей интеллигенции. Интеллигенты были заодно с народом: они сражались на фронте, они работали в полевых госпиталях, на заводах… Разочарование, которое мы испытывали, было вызвано не только тем, что гитлеровская армия была по-настоящему сильной, но и тем, что мы видели, насколько сильно была ослаблена наша оборона в предвоенные годы: хвастовством, шапкозакидательством, волокитой и, прежде всего, ужасными потерями, нанесенными кадрам Красной армии и «интеллигентикам»[1131].

Однако в главном речь явно достигла своей цели. Комендант Кремля генерал-майор К. Р. Синилов вспоминал, что до парада он получал ворохи писем, обнаруживавших «неуверенность, а в некоторых – явственное ощущение, что нам вряд ли удастся удержать Москву». В некоторых даже говорилось, «что было неправильно подвергать детей и стариков опасности», и задавался вопрос: «Разве нельзя просто оставить Москву, не оказывая сопротивления?»[1132] После парада такие письма прекратились: люди стали «совсем другими», «полными уверенности»[1133]. Его наблюдения подтверждали военные цензоры, которые по службе вскрыли не менее 2 626 507 личных писем. Они установили, что в большинстве из них высказывались «положительные настроения», а в 75 % случаев после двух речей Сталина наблюдался резкий всплеск таких чувств[1134].

Многие солдаты сражались потому, что у них не было выбора: их ждал либо расстрел за трусость своими же, либо нацистский концлагерь. Но большинство воевало по убеждениям – кто из веры в большевистский идеал, а кто из ненависти к захватчикам, стремившимся отнять их землю и само право на существование. Хотя все эти люди, как выразился опытный и наблюдательный британский корреспондент Александр Верт, страдали под игом «варварского сталинского режима», он пришел к выводу, что «это была по-настоящему народная война… которую вели люди, боровшиеся за свою жизнь несмотря ни на что», преисполненные «чувства истинного патриотизма и самопожертвования». Именно этот дух – столь же проницательный, сколь и беспощадный – Сталин сумел пробудить в то утро на Красной площади своим спокойным, ровным голосом под покровом падающего