Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Потерпев неудачу в своих попытках заставить британского премьер-министра открыть второй фронт, Сталин все более настойчиво требовал от Черчилля объявить войну Румынии, Венгрии и прежде всего Финляндии, чьи войска оказывали серьезное давление на северном фронте СССР, поддерживая блокаду Ленинграда. В письме советскому лидеру от 4 ноября Черчилль ясно дал понять, что не готов принять такое решение, которое, как он писал, станет всего лишь «формальностью», так как Великобритания уже установила блокаду этих трех стран. Кроме того, он сообщил Сталину, что объявление Великобританией войны Финляндии вызовет волну негодования в США. Тем не менее в качестве жеста примирения он решил вновь поднять этот вопрос в кабинете, «если Вы сочтете, что это было бы действительной помощью для Вас и имело бы смысл»[1086].

Через неделю в кабинете премьер-министра в Вестминстере Майский вручил Черчиллю ответ Сталина. При появлении посла Черчилль поднялся, пожал ему руку и, как заметил Майский, «с дружеской улыбкой произнес: “Давайте как следует поговорим”»[1087]. Вместе с Иденом, который присутствовал по просьбе Майского, они сели, и Черчилль принялся читать письмо. Майский наблюдал, как его лицо помрачнело от «прохладного и уклончивого ответа», как выразился премьер-министр[1088]. В выражениях, которые определенно были настолько резкими по тону и жесткими по содержанию, насколько вообще позволяли правила дипломатической переписки, – Кадоган, также присутствовавший на встрече, назовет тон Сталина «сварливым и оскорбительным»[1089] – советский лидер выразил свое глубокое недовольство позицией и стратегией Черчилля. По сути, обвинив англичан в том, что не удалось достичь «определенной договоренности между нашими странами о целях войны и о планах организации дела мира после войны», он также взвалил на Великобританию вину за отсутствие договора о «военной взаимопомощи» с целью разгрома Гитлера. Пока эти вопросы не решены, предостерег он, «не обеспечено и взаимное доверие».

Непосредственной причиной негодования Сталина был отказ Черчилля объявить войну Финляндии. Этот резкий отказ, жаловался советский диктатор, был еще более обидным из-за того, что Великобритания создала «нетерпимое положение», позволив спорам на эту деликатную тему появиться в печати. «Для чего все это делается? Неужели для того, чтобы демонстрировать разлад между СССР и Великобританией?»[1090] – громыхал он. Когда Черчилль закончил чтение, он, не говоря ни слова, передал письмо Идену. Затем он поднялся и прошелся по кабинету. «Он был бледен как мел и тяжело дышал. Видно было, что он взбешен», – вспоминал Майский. После долгой паузы премьер ледяным голосом сказал: «Серьезное послание», добавив через несколько секунд: «Я сейчас не хочу ничего отвечать на это послание!»[1091]. На этом Майский поднялся, чтобы уйти, но Иден остановил его. После довольно бессвязного обмена мнениями о послевоенных целях Атлантической хартии Черчилль вновь взорвался: «Если вы хотите в ваших послевоенных планах обратить Англию в коммунистическое государство, то это вам не удастся!» Продолжая прохаживаться, он добавил: «И зачем Сталину понадобилось вносить такой тон в нашу переписку? Я этого потерпеть не могу. Я ведь тоже могу “сказануть”! Кому это выгодно? Ни нам, ни вам, только Гитлеру!»[1092]

Такую резкость в англо-советских отношениях нельзя было допустить. Иден, отдававший себе отчет в том, что Сталин считал Финляндию лакмусовой бумажкой британских союзнических чувств к СССР, попытался стать честным посредником. На встрече военного кабинета в тот же вечер он не смог склонить Черчилля, который был «очень обижен на Россию»[1093], к объявлению войны финнам, хотя тот понимал всю символичность подобного жеста. Премьер-министра поддержали два министра-лейбориста, Эрнест Бевин и Энтони Гринвуд, «чья ненависть к коммунизму», по словам личного секретаря Идена Оливера Харви, «сделала их невосприимчивыми к любым другим соображениям»[1094]. В конце концов на помощь пришел Бивербрук, который заявил: «В этом деле царит ужасная неразбериха. Мы должны послать туда Энтони [Идена], и он во всем разберется»[1095].

На следующий день глава британского МИДа вызвал в Форин-офис Майского и заявил ему официальный протест в связи с письмом Сталина, но неформально, как позднее вспоминал посол, сообщил ему следующее: «Надо во что бы то ни стало ликвидировать это недоразумение»[1096]. Через два дня, во время еще одной встречи, которую личный секретарь Идена назвал «сердечной», Иден вновь обсудил с Майским способы как-то преодолеть враждебность Черчилля к Сталину. Это был плодотворный разговор. Сам Иден писал: «Я сказал, что ему следует заручиться письмом Молотова, которое позволило бы мне вновь наладить мосты. Он ответил, что попытается»[1097].

Отношения между Рузвельтом и Сталиным были гораздо более теплыми, чем отношения советского лидера и Черчилля. В отличие от британского премьер-министра, президент США без колебаний признавал ключевую роль Советского Союза в предстоящем разгроме Гитлера и считал, что американская помощь должна распределяться между союзниками соответствующим образом. В то время как Черчилль, признавая необходимость поддержки советских военных усилий, не мог скрыть свое недовольство требованиями просителя-конкурента, Рузвельт рассматривал поставки в СССР как имеющие «первостепенное значение для обороны и безопасности Соединенных Штатов»[1098].

После встречи со Сталиным в Москве Гарриман вернулся в Вашингтон, где составил доклад президенту, уточнив детали выделения займа в 1 млрд долларов, о котором они с Бивербруком договорились от имени своих правительств. 30 октября Гарриман представил свой доклад Рузвельту, который не только сразу же его одобрил, но и телеграфировал Сталину через два дня с сообщением о том, что все поставки будут финансироваться по системе ленд-лиза, что с займа не будут взиматься никакие проценты и что на выплату долга Советам предоставят десятилетний период, который не начнется до окончания войны. Сталин ответил в столь любезных выражениях, что Черчилль едва ли смог бы поверить, что их автором является тот же человек. «Ваше решение, – писал он, – Советское правительство принимает с искренней благодарностью, как исключительно серьезную поддержку Советского Союза в его громадной и трудной борьбе с нашим общим врагом, с кровавым гитлеризмом»[1099].

К этому времени Рузвельт уже какое-то время осторожно, но умело подталкивал Соединенные Штаты к прямому столкновению с Германией. 9 октября он отправил официальный запрос в конгресс, где изоляционисты все еще были мощной силой, об одобрении очередной поправки в Акт о нейтралитете, которая позволила бы американским торговым кораблям нести вооружение и перевозить грузы в зонах боевых действий. Это должно было стать тревожным звонком для американского общественного мнения, которое по-прежнему было настроено против военных мер по отношению к нацистам.

Чуть позднее, 17 октября, немецкая торпеда, выпущенная с подлодки в 560 километрах к югу от Исландии, повредила американский эсминец «Кирни». Судну удалось кое-как вернуться в Рейкьявик, но погибли 11 человек из его команды. Для Рузвельта это был удачный поворот событий. Через десять дней в своей ежегодной речи по случаю Дня военно-морского флота Рузвельт воспользовался инцидентом с «Кирни», чтобы усилить антинацистскую риторику:

Произошло нападение на Америку… Я заявляю, что мы не собираемся оставить это без последствий… мы, американцы, очистили наши палубы и заняли боевые посты. Мы готовы защищать нашу страну и веру наших отцов и исполним то, что считаем с Божьей помощью своим долгом[1100].

При всем своем патриотизме американские избиратели еще не были готовы последовать за президентом туда, куда он собирался их вести. Их нежелание вступать в войну уже проявило себя в конгрессе два месяца назад, когда страстный призыв президента продлить срок военной службы с одного года до восемнадцати месяцев едва-едва прошел через палату представителей с преимуществом всего в один голос[1101]. С тех пор настроения едва ли сильно изменились. Даже потеря еще одного эсминца, «Рубена Джеймса», и гибель 155 человек его экипажа не сильно сказались на общественном мнении. Однако этого оказалось достаточно, чтобы повлиять на мнения в конгрессе, где сначала в сенате, а затем, с 212 голосами против 194, в палате представителей была одобрена предложенная Рузвельтом поправка в Акт о нейтралитете, которая должна была резко