Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

причиной неэстетичного впечатления, производимого суфражисткой. Классический прием консервативного гендерного регулирования – обвинение в том, что женщина «не постаралась», – таким образом, применяется в данном случае совершенно незаслуженно, но от этого не менее безапелляционно: «Ну почему эта докладчица не может научиться красиво одеваться и жестикулировать, вместо того чтобы громко требовать избирательного права?» – риторически вопрошает Уида. Как представляется, ключевое слово здесь «вместо» – речь идет о том, что женщина в принципе не должна появляться в публичной сфере, которая по определению ее портит, уничтожая основную женскую добродетель – скромность. Если же воспринимать совет Уиды буквально, остается неясным, как художественный жест и искусство одеваться помогут суфражистке избавиться от двойного подбородка и бремени возраста (на который пятидесятипятилетняя писательница посчитала необходимым указать особо).

Помимо физической непривлекательности и чрезмерных претензий, активистка, агитирующая за избирательное право для женщин, повинна, по мнению Уиды, если не напрямую в садизме, то по крайней мере в равнодушном попустительстве жестокости. Женщина, стремящаяся к равенству с мужчинами, лихо ездит верхом и правит экипажем, не жалея лошадей, а также наслаждается охотой и рыбалкой, то есть причинением страданий и смерти живым существам. Ее модные наряды также отражают это бессердечие: «она носит мертвых птиц и шкурки мертвых животных» (Ouida 1894: 613). Птицы на шляпах и меха здесь едва ли не напрямую предстают своего рода трофеями, иллюстрирующими ловкость и меткость охотницы (и в то же время ее беспощадность), а охота, в свою очередь, оказывается аналогом участия в политической гонке.

Именно эти вызывающие наряды дают Уиде основание указать на то, что женщины пренебрегают своими обязанностями в находящейся в их ведении частной сфере, которую они должны были бы реформировать в сторону большей гуманности, отказавшись от жестокого обращения с животными сами и воспитывая в этом ключе своих детей и слуг. Вместо того чтобы осуществлять это вполне реальное влияние, «новая женщина» требует расширения своих полномочий, не понимая, что «в общественной жизни и без нее, с ее котиковым манто и мертвым колибри на шляпе, хватает толкотни, многословия, некомпетентности, суеты и глупости» (Ouida 1894: 614). В статье Уиды сплетаются и достигают кульминации различные тенденции, рассматривавшиеся в данной главе: восприятие модного поведения как политического жеста, ассоциация моды с эгоизмом и жестокостью, противопоставление модницы нормативной модели женственности, отождествление пристрастия к декору животного происхождения с политическим хищничеством и радикализмом.

Ношение мертвых птиц на шляпах становится своего рода лейтмотивом текста Уиды, апогеем бессмысленной модной жестокости и символом политического абсурда, который воплощает фигура «новой женщины». Однако использование модного декора животного происхождения не единственная упоминаемая в статье форма бессердечного обращения с живыми существами, диктуемая соображениями престижа и внешнего блеска. Уида также уделяет внимание различным видам модных развлечений, зрелищ и спорта, связанным с эксплуатацией животных, отдельно отмечая особую форму конской упряжи (bearing rein), использование которой в последней четверти XIX века вызывало суровую критику со стороны защитников животных. В следующей главе будут подробно рассмотрены всевозможные «модные аксессуары» для животных и другие способы изменения их внешнего вида как проявления, с одной стороны, меняющегося эстетического вкуса («моды»), а с другой стороны – человеческой жестокости, стремления к доминированию и контролю.

Глава 6

Живые животные как модные аксессуары

Наряду с благоговением перед прогрессом, достижениями научной и инженерной мысли, в западной культуре эпохи модерности сильна была и противоположная тенденция, которую можно связать с философскими взглядами Ж.-Ж. Руссо, – представление об удалении от «естественного» состояния как о светском эквиваленте грехопадения. Авторы, рассуждающие в подобном ключе, нередко цитируют начало первой книги сочинения Руссо «Эмиль, или О воспитании»: «Все выходит хорошим из рук Творца, все вырождается в руках человека. Он принуждает одну почву питать растения, взращенные на другой, одно дерево приносить плоды, свойственные другому. Он перемешивает и путает климаты, стихии, времена года. Он уродует свою собаку, свою лошадь, своего раба. Он все перевертывает, все искажает, любит безобразное, чудовищное. Он ничего не хочет видеть таким, как создала природа, – не исключая и человека: и человека ему нужно выдрессировать, как лошадь для манежа, нужно переделать на свой лад, как он окорнал дерево в своем саду» (Руссо 1981: 24). Мода воспринималась такими критиками как одно из наиболее наглядных проявлений вредных для здоровья и нравственности аспектов цивилизации. И если страдания утянутых в корсеты, носящих неудобную обувь и тяжелые шиньоны модниц зачастую описывались как добровольные, то животные, испытывающие на себе влияние моды, недвусмысленно выглядели ее беспомощными, невинными жертвами.

По сравнению с человеком, животные мыслились как более близкие к природе существа, поэтому тлетворное воздействие культуры на них было особенно заметно. Подчинение животных требованиям моды – произвольным и порой абсурдным вкусовым предпочтениям их владельцев – интерпретировалось как жестокость по отношению к животным, насилие над их природой. Даже применительно к обожаемым хозяевами домашним питомцам (и особенно к ним!) звучит мысль о ничтожности и тягостности их существования по вине человека и по его законам. Утверждение Руссо, что человек «уродует свою собаку, свою лошадь», выражает недвусмысленную оценку последствий одомашнивания и «процесса цивилизации» для животных, чей внешний облик и образ жизни оказывается подчинен человеческим стандартам.

Другая мысль, присутствующая в процитированном выше фрагменте из «Эмиля» и подхваченная последователями Руссо, фокусируется не столько на страданиях, испытываемых самими животными под действием моды, сколько на показательности их примера для понимания принципов человеческой культуры в целом и моды в частности. Неестественность облика, подражательность поведения и декоративная бесполезность роднит модников и модниц с дрессированными собачками и комнатными обезьянками. Особенно женщина среднего класса, заточенная в приватной сфере и подчиненная мужским прихотям, нередко предстает в источниках как своего рода домашнее животное – престижное, часто избалованное и капризное, но по сути совершенно бесправное.

В данной главе я рассмотрю модную жестокость в отношении домашних животных в двух основных аспектах. В разделе «Мода на уродование» речь пойдет о более или менее постоянных изменениях в телесной организации животных, их размере и окрасе, достигаемых прежде всего за счет селекции. Ранее я уже приводила суждения Чарлза Дарвина об искусственном отборе, который представлялся ученому крайне важным цивилизационным достижением, но в то же время неоднозначным по своим последствиям для животных: «так как сила отбора будет направляться по желанию человека, а не ради блага самой птицы, то все накопленные уклонения будут, несомненно, носить ненормальный характер, в сравнении с строением голубей, живущих в естественном состоянии» (Дарвин 1941: 147). И если для Дарвина эксперименты над животными, в том числе по выведению потомства с теми или иными характеристиками, не