Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

заключали в себе фундаментальной этической проблемы, то к концу XIX века тот факт, что создание декоративных пород осуществляется отнюдь «не ради блага» самих животных, стал привлекать все больше критических комментариев. Примечательно, что, хотя селекцией в это время занимались почти исключительно мужчины, декоративная собачка прочно ассоциировалась со своей хозяйкой, считаясь именно ее жертвой – и одновременно двойником.

В заключительном разделе части II я сосредоточу внимание на одежде и аксессуарах для животных, а также на функции самих животных как модных аксессуаров. Наряду с обычными видами домашних питомцев, популярность пород которых также колебалась под влиянием моды, модный наряд и публичный образ могли дополнять самые разные животные, от живых жуков, которыми были очарованы поздневикторианские модницы, до модернистских гепардов Луизы Казати и Жозефин Бейкер. Поводки и цепочки, при помощи которых животное можно было удерживать в определенной позиции или контролировать его перемещения, в то же время нередко имели декоративную функцию, визуально перекликаясь с надетыми на женщине украшениями и другими деталями ее костюма. Порой проводились также параллели с конской упряжью: вред, который, предположительно, наносило здоровью ношение корсетов, и то положение корпуса, которое при этом достигалось, сравнивали с эффектами тугих поводьев, заставлявших лошадь неестественно высоко держать голову. Наконец, одежда для животных позволяла поднять фундаментальные вопросы о статусе, границах и трансформациях тела в культуре: если для человека одежда является второй кожей, как утверждали многие авторы XIX – начала XX века, то что она для животных?

Мода на уродование: страдания породистых животных

Ранее я рассматривала весьма популярную в середине XIX века идею, согласно которой модное поведение руководствуется своего рода инстинктом, и особенно для женщин следование моде столь же неизбежно, как для животного того или иного вида «ношение» его шкуры с полосами или пятнами. Как было показано в главе 2, модные тенденции нередко описывались как уродства и поэтому сравнивались с чертами облика животных, которые считались некрасивыми, лишенными элегантности, – например, утки или верблюда. Характерно следующее рассуждение из «Панча»: «Смотрите, как липнут шиньоны к женскому затылку несмотря ни на что! В недалеком будущем они внезапным и необъяснимым образом отвалятся. До тех пор спорить о шиньоне с его носительницей будет столь же целесообразно, как и выражать буйволу протест против его горба» (Enfranchisement 1867). Примечательно, что в подобных текстах для описания модных явлений используется язык органических изменений: шиньоны, турнюры, пышные рукава и другие «новообразования» вырастают и отваливаются, подобно листве на деревьях или шкуре животных при линьке. В процитированном фрагменте квазибиологический характер трансформаций подчеркивается, в частности, за счет использования специального анатомического термина для затылка – «occiput».

В то же время эти изменения описываются не как сезонные или, скажем, возрастные, а как совершенно внезапные. Тем самым логика моды приближается к антиэволюционной биологической парадигме – теории катастроф Жоржа Кювье. Одни формы «вымирают» и сменяются другими, совершенно непохожими на них, в результате необъяснимых, внезапных потрясений. Характерно, что животные в сравнениях, подобных процитированному, сами предстают неизменными, давая материал для аналогий в отношении конкретных «уродств» моды и того упрямства, с которым она держится за них до следующей «катастрофы», – но не принципов изменчивости. Однако очевидно, что и сами животные подвергаются изменениям, причем под влиянием не только тем или иным образом понятых эволюционных процессов, ускользающих от прямого эмпирического наблюдения, но и непосредственно доступных человеческому опыту и контролю «модных» преобразований. В данном разделе речь пойдет о животных как объектах моды, вернее, о дискурсах, складывающихся вокруг преднамеренного воздействия на облик живых существ с целью приведения их в соответствие с эстетическими представлениями человека, удовлетворения тяги к разнообразию и гротескным курьезам, а также культурного маркирования, в том числе ритуального.

Все эти различным образом мотивированные изменения, как и телесные практики неевропейских народов, во второй половине XIX века нередко объединялись под рубрикой «моды», понимаемой как «искажение» природы. Ярким примером подобного подхода может служить лекция британского зоолога и антрополога Уильяма Генри Флауэра «Мода на уродование, как она выражена в обычаях варварских и цивилизованных рас», впоследствии опубликованная в качестве брошюры, изданной в том числе и по-русски. «Наклонность к уродованию или изменению естественной формы некоторых частей тела свойственна человеческой натуре на всех ее ступенях – как на самой первобытной и варварской, так и наиболее цивилизованной и утонченной», – рассуждает Флауэр во введении к своей работе (Флоуер 1882: 1). Называя «уродование» универсальной человеческой чертой, ученый тем самым имплицитно проводит границу между человеком, подверженным этой нездоровой склонности, и животными, лишенными ее, но оказывающимися жертвами уродования по вине человека: «в различные века человеческой истории и в различном состоянии общества склонность к изменениям побуждала человека вмешиваться в естественное строение многих животных, которые попадали под его влияние через одомашнение» (Там же: 3).

Подобное противопоставление человека животным, конечно, является антидарвиновским по духу, что особенно примечательно, учитывая значительное влияние книги «Происхождение человека», очевидное в других аспектах рассуждения Флауэра. Сама по себе структурная синонимия, взаимообратимость красоты и уродства у Флауэра, по-видимому, восходит не только к просвещенческому релятивизму[236], о котором уже шла речь выше, но и к идеям Дарвина, одновременно разводившего и отождествлявшего эти категории: «Подобно тому, как мы восхищаемся по преимуществу красотой лица, у дикарей лицо составляет главный центр уродований» (Дарвин 1872: 379). Используя оценочные, зачастую оскорбительные выражения в отношении телесных практик «дикарей», Дарвин тем не менее не устает повторять, что так проявляется все то же стремление к красоте: «Стоит припомнить, что дикие человеческие расы находят красивыми различные отвратительные безобразия, например глубокие рубцы с выдающимися над их поверхностью мясистыми буграми, носовые перегородки, пронизанные кусками дерева или костями, растянутые донельзя дыры в ушах и губах» (Там же: 144). Демонстрируя условность красоты, Дарвин выводит ее универсальную формулу: «Люди каждой расы предпочитают то, что привыкли видеть; они не выносят никаких резких перемен, но любят разнообразие и восхищаются всякой характеристической чертой, доведенной до умеренной крайности» (Там же: 393). Это рассуждение, как и другие мысли Дарвина об эстетических предпочтениях, противостоит модному «катастрофизму», о котором шла речь выше, но в то же время подчеркивает произвольность вкуса за счет апелляции к привычке.

Указания на власть обычая широко использовались англоязычными комментаторами во второй половине XIX – начале XX века для критики пеленания ног в Китае – практики, которая, в свою очередь, нередко служила моделью для выявления по аналогии иррациональных и «варварских» черт в западной общественной жизни, в том числе в дамском костюме (Fawcett 2022: 51–52; Perkins Gilman 2002: 28). Пеленание ног выступает