Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

Двадцатью годами ранее Перкинс Гилман, в то время носившая фамилию первого мужа – Стетсон, опубликовала в филадельфийском еженедельном вестнике христианского воспитания The Sunday School Times шутливо-назидательное стихотворение, призванное указать девочкам на нормализованную жестокость к животным, в которую они оказываются бездумно вовлечены. Этот текст, включенный в первый поэтический сборник Гилман «В этом нашем мире» и перепечатанный британским зоозащитным журналом «Друг животных» (Stetson 1896), условно стилизован под средневековую балладу за счет намеренных орфографических неправильностей: добавления «e» в конце слов, замены «i» на «y», написания «the» как «ye»[243] и других. В современном русском переводе этот архаизирующий эффект можно было бы отчасти воспроизвести за счет использования дореволюционной орфографии, возможно, применяемой с намеренными ошибками, так как Перкинс Гилман во многом механически заменяет и добавляет буквы, создавая ироническую дистанцию, скорее чем стремится к историко-филологической достоверности. Так, название стихотворения я бы перевела как «Баллада о нѣжной дѣвѣ».

Помимо изящной, немного забавной языковой игры, изменение орфографии «под старину» также представляет собой прием темпорализации, призванный продемонстрировать, что жестокое обращение с животными – средневековая практика, которой нет места в современном мире. В «Друге животных» был опубликован сокращенный вариант стихотворения, где «нежная дева» обвиняется в четырех основных прегрешениях: она предпочитает ездить на лошади с подрезанным хвостом, держит собаку на цепи и птицу в клетке, а также носит «мертвые тела» животных и птиц в качестве украшения. Иными словами, героиня текста демонстрирует ту самую «глубоко укоренившуюся непоследовательность», на которую Перкинс Гилман будет указывать позднее в своих социологических текстах: будучи от природы доброй и мягкосердечной, эта девушка, однако, не замечает жестокости поведения, которое подсказывают ей мода и обычай, сочувствие к животным в ней притуплено.

В поэтическом сборнике «В этом нашем мире» опубликован более пространный вариант баллады. Среди прочего в нем актуализируется аболиционистский контекст, важный для раннего этапа зоозащитного движения, как было показано в главе 4. Птица в клетке, которая, по мнению героини, должна чувствовать себя комфортно, так как привыкла к неволе, сравнивается с людьми, рожденными в рабстве, чья участь от этого отнюдь не становится более выносимой. Несчастными пленниками, чье право на свободу и счастье нарушено человеческим капризом, предстают в стихотворении не только животные, но и растения: в одном ряду с собачкой и птичкой упоминается чахнущий в горшке комнатный цветок. Внимание к «чувствам» цветка производит впечатление радикальной экофеминистской перспективы, созвучной биоцентричному повороту в исследовательских и художественных практиках последних лет (Adams & Donovan 1995; Aloi 2018b; Aloi 2019). Однако было бы неверно видеть в Перкинс Гилман защитницу прав растений – как мы уже видели выше, даже животные имеют для нее скорее инструментальное значение, в данном случае воспитательное. Живые существа, пострадавшие от «нежной девы», иллюстрируют неоднозначное отношение автора к цивилизации, во многом представляющей собой удаление от высшего идеала – законов природы.

Тема страдания животных и птиц, живущих в неестественных для них домашних условиях, нередко поднималась в зоозащитных публикациях рубежа веков – так, в том же выпуске британского «Друга животных», где была воспроизведена «Баллада о нѣжной дѣвѣ», появилась статья Эдит Каррингтон (1853–1929) из цикла «Животные не на своем месте», посвященная птице в клетке. Держать дома певчих птиц – крайне распространенное в «долгом» XIX веке обыкновение – жестоко по определению, показывает писательница. Невозможность летать и неестественная диета приносят птице физические страдания: «Дикой птице не знакомы хвори; она умирает, когда приходит ее время, но не мучается от подагры, ревматизма, астмы, чахотки, несварения, опухолей и т. п. – целого списка недугов, которым подвержена несчастная пленница в клетке» (Carrington 1896: 84). Болезни домашних питомцев воспринимались как подтверждение того, что сам образ жизни современного человека является в корне неправильным и нездоровым, а размышления о бренности человеческой жизни, несмотря на новейшие достижения медицины, побуждали идеализировать «природное» состояние человека и животных.

Каррингтон действительно фокусирует внимание на птицах, призывая освобождать их, и оставляет читателей самостоятельно делать выводы относительно их собственного образа жизни, но задолго до распространения представлений о праве (диких) животных на свободу аналогичные рассуждения использовались в целях популяризации социально-реформистских инициатив, связанных как с официальной медициной (гигиеническое движение), так и с альтернативными терапевтическими подходами. К примеру, гомеопат и гидротерапевт Жозеф (Осип) Бижель (1769–1854), лейб-медик великого князя Константина Павловича, писал: «В физическом и моральном плане человек является творцом собственных бед. Он использует разум себе во зло. Ему был дарован инстинкт, как и низшим классам существ, которые болеют редко, потому что порядок их жизни неизменен. Если мы меняем природный порядок, одомашниваем животных и приспосабливаем их тем или иным образом для наших удовольствий, они теряют красоту форм и цветущее здоровье, приобретая взамен большую покладистость. Этот факт – пародия на нашу цивилизацию» (цит. по: Claridge 1842: 151–152). Подобные высказывания отнюдь не имели целью поставить под сомнение принцип главенства человека над природой, но лишь проиллюстрировать вредоносность цивилизации на наглядном примере. Животные здесь метонимически заменяют человека[244], позволяя по аналогии представить, как воздействует на него самого неестественный образ жизни. В то же время домашние и сельскохозяйственные животные мыслятся как промежуточное звено на шкале естественности между человеком и дикой природой, поэтому методы водолечения в ветеринарии, по мысли гидротерапевтов, более эффективны, чем в отношении людей (Ibid.: 243).

Из антицивилизационного аргумента к концу XIX века болезни и страдания животных в неволе превратились в довод в пользу изменения обращения с ними, в том числе выпуска на свободу тех существ, которые могли выжить без опеки человека, прежде всего певчих птиц. Однако заточение в клетке само по себе было далеко не худшим испытанием, выпадавшим на их долю, – птицеловы и торговцы зачастую наносили птицам увечья с целью сделать их менее мобильными и (предположительно) улучшить их вокальные данные: птиц ослепляли, подрезали им крылья, разрезали язычки (Daly 2015: 156). Деятельность зоозащитных обществ и распространение тематических публикаций постепенно меняли взгляд на подобные практики, которые все большее число людей начинали считать неприемлемыми. Но границы между допустимым и недопустимым были подвижны, инструментальное отношение к животным способствовало тому, что даже зоозащитные издания порой в нейтрально-положительном ключе освещали действия, которые в других обстоятельствах могли быть названы жестокими.

Так, британский «Друг животных» рассказывал читателям о попытках развести сорок в лондонских парках: «Более успешной была попытка поселить пару сорок в зарослях кустарника на острове посреди декоративного пруда, подрезав им перья на крыле, но одна из этих сорок некоторое время спустя пропала, а другая прошлой зимой