Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

у Спенсера выглядит противоестественным курьезом и вместе с тем позволяет автору продвигать тезис об иррациональности женщин и потенциально деструктивной природе их чувств. Даже «естественный», священный для большинства викторианцев материнский инстинкт Спенсер представляет основанным на жалости к слабым и зависимым существам, а потому опасным для ребенка мужского пола, которому материнская забота не позволяет развить самостоятельность.

Если Спенсер был озабочен в первую очередь негативным влиянием женщин на общество и культуру, то другие авторы задумывались об ответственности человека перед его «питомцами» вне столь резко очерченных гендерных рамок. К примеру, старшая современница Спенсера Сара Стикни Эллис (1799–1872), автор неоднозначных книг советов для женщин, где она среди прочего учит читательниц беспрекословно покоряться воле мужа, в рекомендациях по воспитанию детей проницательно отмечает противоречивые последствия содержания домашних животных с точки зрения развития морали у ребенка. По мысли Стикни Эллис, привычка заботиться о животных важна, ведь таким образом дети учатся «испытывать жалость и сочувствие к этой части творения. Но столь немногие животные способны в неволе быть так же счастливы, как и в своем природном состоянии, что появляется серьезная опасность для нас оказаться виновниками их несчастья из желания затем ему посочувствовать» (Ellis 1844: 36). Нравственная дилемма, которую описывает Стикни Эллис, близка к тому, о чем говорит Спенсер: жалость и забота способны порождать зависимых и несчастных существ. Однако вместо того чтобы огульно патологизировать сочувствие, Стикни Эллис призывает внимательно присматриваться к его мотивам и эффектам, прежде всего предостерегая против содержания в неволе диких животных. В этом смысле ее идеи близки к современному экофеминизму, представители которого утверждают, что зачастую наиболее корректная форма заботы о зверях, живущих в дикой природе, заключается в том, чтобы оставить их в покое (Clement 2007; Kheel 1995: 119).

Другое важное отличие от взглядов Спенсера в тексте Стикни Эллис связано с тем, как мыслится роль матери. У Спенсера материнство компрометируется аналогией с содержанием комнатной собачки: драма зависимости, порожденной заботой, разворачивается между матерью и ребенком, как и между хозяйкой и ее питомцем. В противовес этому, у Стикни Эллис все действие целиком перемещается в детскую, в мир ребенка, приобретая от этого некоторую игрушечность. В центре внимания оказываются отношения между ребенком и животным, одновременно фундаментальные – в смысле формирования представлений о добре и зле – и камерные, ограниченные в пространстве и времени, ведь в масштабах человеческой жизни детство скоротечно, однако оно нередко превосходит по продолжительности срок, отпущенный домашнему питомцу, который, таким образом, навсегда остается компаньоном ранних лет. В отличие от феминизированного субъекта жалости у Спенсера, Стикни Эллис не акцентирует гендерных различий между детьми и даже отдельно упоминает привязанность мальчика к его питомцу как ценный, положительный опыт: «мальчик, который в раннем детстве души не чаял в своей собаке, в память об этом любимце, скорее всего, будет хорошо обращаться и с другими псами» (Ellis 1844: 36). Мать не вовлечена в эти отношения напрямую и не воспроизводит их в своем общении с ребенком, а выступает мудрым, несколько дистанцированным посредником между своими детьми и миром, направляя и регулируя их взаимодействия.

Внимание к благополучию домашних животных как автономных субъектов, различимое уже в тексте Стикни Эллис, на рубеже XIX–XX веков вылилось в постановку вопроса о радикальном переосмыслении их статуса. Генри Солт (1851–1939), основатель британской Гуманитарной лиги, популяризовавший концепцию «прав животных», считал само понятие «питомец» (pet) вредным, неправильным и оскорбительным для достоинства домашнего животного: «Мы должны стремиться к тому, чтобы животные стали нашими друзьями, а не питомцами; потому что питомца, как бы тщательно о нем ни заботились, едва ли можно уважать; а именно этот недостаток уважения к животным как разумным созданиям и лежит в основе стольких проявлений грубости и жестокости» (Salt 1896; курсив оригинала). Проницательно отмечая единый корень обожания и насилия, заключающийся в объективации живых существ, Солт тем не менее и сам не ко всем из них в равной степени испытывает уважение. Комнатные собачки, один вид которых выдает их зависимое положение, кажется, непригодны для того, чтобы стать человеку настоящим другом. Солт разделяет представление о них как о самых несчастных в мире существах, свойственное многим его прогрессивно мыслящим современникам, и называет комнатную собачку «символом того псевдогуманизма, который является конечным результатом разведения питомцев» (Ibid.).

Фигура хозяйки, прежде составлявшая обязательную пару к упоминанию собаки декоративной породы, примечательным образом отсутствует в рассуждении Солта, однако в силу сформировавшихся к этому времени устойчивых коннотаций данного образа это животное имплицитно принадлежит женской сфере, и именно феминизированный аспект его бытия оказывается девальвирован у Солта – не так открыто и многословно, как у Спенсера, но столь же безоговорочно. Статья Солта показывает, что многолетнее активное участие женщин в зоозащитном движении не способствовало развеиванию негативных стереотипов, которые продолжали циркулировать даже внутри самого движения, дискриминируя владелиц комнатных собачек. На этом примере хорошо заметно, как способы описания реальности в категориях дисбаланса власти могут закреплять угнетение, на обличение которого они направлены: осуждая отношение к декоративной собачке как к вещи, Солт тем не менее сам не может увидеть в ней ничего иного.

Неприятие «деформированных» человеком созданий выдает тоску по мифической чистоте неискаженного природного порядка, на ограниченность представлений о котором указывают постгуманистические теории наших дней. В их перспективе из маргинальных и «неправильных» существ домашние животные превращаются в центральный феномен, экземплифицирующий и проясняющий условия постчеловеческого существования[247]. В таком ключе, в частности, их предлагает рассматривать Рози Брайдотти, по мнению которой «необходимо переосмыслить собак, кошек и других наших нынешних диванных компаньонов, которые пересекают межвидовые границы не только аффективно, но и, так сказать, органически. В качестве природно-культурных комплексов эти животные могут считаться киборгами, то есть порождениями смешения или векторами постчеловеческой реляционности» (Braidotti 2013: 73). В своей концептуализации киборга Брайдотти, конечно, опирается на идеи Донны Харауэй, о которых шла речь в главе 3. Однако ранние, ставшие классическими, работы Харауэй – в частности, знаменитый «Манифест киборгов» – не затрагивают тему домашних питомцев. Вместо этого в центре внимания Харауэй изначально находились лабораторные животные – объекты физиологических и социобиологических исследований. Именно им отводилась роль «киборгов», продуктов технических интервенций и теоретического абстрагирования, которым автор политически провокационным интеллектуальным жестом возвращала отнятую у них во имя науки субъектность.

К домашним питомцам, а именно собакам, Харауэй обращается уже в XXI веке в таких работах, как «Манифест видов-компаньонов: собаки, люди и значимая инаковость» и «Когда виды встречаются друг с другом» (Haraway 2003; Haraway 2008), – одновременно с Жаком Деррида, чьи размышления о животных являются другим важнейшим источником, очевидно вдохновившим