Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

Если наряды для собак даже корреспонденты зоозащитных изданий склонны были рассматривать как прелестную шутку, находя «ассортимент обуви и шляп» особенно забавным, иначе обстояло дело с головными уборами для лошадей. Британский «Друг животных» в 1896 году сообщал краткую историю этого аксессуара, обязанного своим появлением «одному гуманному хозяину из Бордо», и отмечал растущий спрос на данное изобретение во Франции (Horse’s Hat 1896). Шляпы для лошадей имели практическое назначение, защищая работающих в поле животных от летнего зноя и солнцепека. В этом смысле они сопоставимы с накидками, которыми примерно в это же время Санкт-Петербургская городская дума обязала извозчиков укутывать простаивающих лошадей в сильные морозы: «Все вообще извозчики, стоящие у колод, обязаны при морозе свыше 10 градусов покрывать лошадей попонами или коврами» (Устав 1911: 31). Растущее внимание к положению сельскохозяйственных и тягловых животных порождало конвергенцию частных и правительственных инициатив, что, в свою очередь, приводило к дальнейшей нормализации гуманного обращения с лошадьми, которое не только исключало жестокость, но и предполагало учет собственных потребностей животного.

«Друг животных» описывает конскую шляпу следующим образом: «Сделанная из соломы, она закрывает глаза и лоб лошади, а для ушей оставлены прорези. Внутрь шляпы помещается губка, которая время от времени смачивается уксусом, чтобы сохранять голову лошади в освежающей прохладе» (Horse’s Hat 1896). Сходная информация появляется в 1902 году в российском иллюстрированном журнале «Живописное обозрение» (ил. 6.2). Однако за те несколько лет, которые прошли с момента «изобретения» лошадиной шляпы, а вернее начала распространения информации о ней, этот предмет вышел за рамки чистой функциональности – не случайно публикация в «Живописном обозрении» озаглавлена «Летние моды для лошадей» и проиллюстрирована изображением дюжины головных уборов различных фасонов, от капоров до сомбреро. Примечательно, что в качестве места происхождения данного аксессуара называется уже не провинциальный Бордо, а Париж, мировая столица моды – не только человеческой, но и собачьей, как явствует из цитировавшейся ранее заметки, и лошадиной. И хотя на сопровождающем текст рисунке «изображены уборы, выставленные на конкурсной выставке Общества покровительства животных в Париже», корреспондент «Живописного обозрения», утверждая, что «„лошадиная мода“ в деле шляпок ничуть не отста<ет> от дамской», выводит разговор об этих приспособлениях из области гуманных практик в сферу рассуждений о фривольности моды (Летние моды 1902).

На этом примере видно, как и на уровне бытования самих предметов, и на уровне способов говорить о них практичность легко переходит в декоративность, а зоозащитные инициативы приобретают зрелищные черты. Это наглядная иллюстрация того процесса, в ходе которого, по мнению Ролана Барта, «ни одна вещь не ускользает от смысла», что в свою очередь «дезактивирует вещь, делает ее нетранзитивной» (Барт 2004: 419, 425). Однако в отличие от большинства приводимых Бартом примеров шляпы для лошадей не становятся знаком собственной функции (сельскохозяйственных работ, жарких летних месяцев или защиты животных, даже несмотря на то что одна из представленных на рисунке моделей украшена аббревиатурой французского Общества покровительства животным, S. P.A.), а обретают свой смысл в противопоставлении различных фасонов, по аналогии с модными дамскими шляпками.

Представление лошадиных шляп как модного аксессуара, конечно, придавало зоозащитным инициативам оттенок легкомысленности, подпитывая их восприятие как тоже своего рода «модных» увлечений, особенно выраженное в англоязычном контексте, где защитников животных нередко пренебрежительно именовали «выпендрежниками» (faddists). Но эта мода, если и казалась кому-то нелепой, по крайней мере была совершенно безобидной. Гораздо чаще, и в несравненно более резком ключе, о моде говорили в связи с конской упряжью. Во второй половине XIX века в британском контексте широко обсуждались поводья особой конструкции (bearing rein), не позволявшие лошади опускать голову. Сторонники этого приспособления указывали на достигаемую с его помощью легкость в управлении конем, противники же описывали такие поводья как бессмысленную жестокость, движимую исключительно эстетическими предпочтениями. Как отмечает Джина Дорре, высоко поднятая голова придавала лошади впечатление живости, неиссякаемой энергии (Dorré 2016: 101). У. Г. Флауэр, ставя использование такой упряжи в один ряд с купированием ушей и хвостов и с издержками декоративной селекции, писал: «Мы из одной только моды продолжаем мучить и уродовать рты и шеи наших лошадей туго натягиваемыми поводьями, которые, хотя и временно, заставляют держать голову в неестественном, следовательно, и неизящном, положении и производят много постоянных повреждений» (Флоуер 1882: 3–4). Привлечь внимание к этой проблеме помог роман Анны Сьюэлл «Черный Красавчик», в котором сам конь рассказывал о страданиях, причиняемых тугими поводьями. С конца 1870-х годов конская упряжь упоминается в большинстве текстов, посвященных жестокому обращению с животными, вызванному модой.

Джина Дорре проводит параллель между дискуссиями о тугих поводьях и восприятием женского костюма, особенно корсета, в Викторианскую эпоху. Действительно, не только визуальные источники представляют дам в турнюрах подобием кентавров, но и тексты того времени напрямую сравнивают, например, женщину, чьи движения скованы узкой юбкой с длинным шлейфом, со стреноженной лошадью (Dorré 2016: 106). Долгосрочный вред, наносимый упряжью и дамским костюмом, также мыслился в сходных категориях. В частности, речь шла о затрудненности дыхания: тугие поводья повреждали трахею лошади (Ibid.: 101), а корсет не давал женщине вдохнуть полной грудью. В целом, как отмечает Дорре, и лошади, и женщины ассоциировались с природой, одновременно идеализируемой и рассматриваемой как источник опасностей, который необходимо держать под контролем. Женское тело и тело лошади выступали в качестве локусов, где реализовывался этот контроль, смысл и границы которого постоянно подвергались переопределению. Некоторые критики моды, пусть и в шутку, предлагали создать по образцу Общества предотвращения жестокости к животным Общество предотвращения жестокого обращения с женщинами, целью которого была бы отмена тугой шнуровки корсетов (Cuthbert Bede 1856: 57)[254] – параллель с конской упряжью здесь становится совершенно буквальной.

Продуктивно сравнить тугие поводья и мундштучные удила с другим контролирующим приспособлением, которое в XIX веке столь же бурно обсуждалось в качестве проявления жестокости к животным, – намордником. Контекст этих дискуссий был связан с характерным для того периода страхом перед эпидемией бешенства, который, как одной из первых показала Гарриет Ритво, был совершенно непропорционален реальной статистике заболеваемости (Ritvo 1987: 167–176). Исследователи связывают такую реакцию с парадигматической метафорикой, которой информация о бешенстве подпитывала культурное воображение западных обществ. В первую очередь речь шла об утрате телесного контроля, и в этом смысле образы бешенства близки к репрезентациям другой знаковой болезни эпохи – истерии. Кроме того, ужас вызывала потенциальная опасность, источником которой неожиданно и непредсказуемо мог сделаться домашний любимец, укушенный бешеным бродячим псом. Этот сценарий наглядно иллюстрировал проницаемость