Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

утонула, когда под ней внезапно проломился лед. Поскольку сороки с подрезанными крыльями поддерживали дружеские отношения с еще одной птицей, можно было надеяться, что они начнут размножаться в парке, и действительно, весной в кустах было обнаружено сорочье гнездо с тремя яйцами. Никто их, однако, не высиживал, и к сожалению, так ничего и не вышло из этой славной перспективы завести в парке сорок» (Magpies 1895). Подрезание крыльев, осуждавшееся в контексте торговли птицами и содержания их в неволе, рассматривается совершенно иначе, будучи практикуемо с «альтруистической» целью наполнить парк трескучим щебетом сорок. Примечательно, что автор сожалеет о неуспехе затеи, но не об отдельных птицах, погибших, возможно, в результате вмешательства человека в их физическое строение.

Помимо подрезания крыльев, другой наиболее распространенной и неоднозначно оцениваемой формой модификации птиц было изменение их окраса. Российский журнал «Живописное обозрение», в целом сочувственно освещавший зоозащитные инициативы, в то же время предлагал советы наподобие следующего: «Обиходная рецептура: Как изменить окраску оперения канареек. – Предлагаемый ниже способ, испытанный птицеводами, состоит в том, что обыкновенным канарейкам дают кайенского перцу, отчего цвет их перьев превращается в розовато-желтый. Интересно при этом, что потомство их рождается с перьями такого же цвета. По предположению изобретателя этого способа, можно надеяться – путем многих скрещиваний – достигнуть превращения желтого цвета перьев канареек в ярко-розовый» (Обиходная рецептура 1902). Публикация этого «рецепта» в ежемесячном «модном» приложении к журналу показывает, до какой степени даже живые птицы оказываются включены в циклы модного потребления и, подобно интерьерному декору, который журналы часто предлагали хозяйкам усовершенствовать самостоятельно, подлежат стилистической «доработке».

Связь между модой на пернатых домашних питомцев и «птичий» декор на шляпах прослеживается в том, что и живых, и мертвых птиц нередко раскрашивали, чтобы придать им более экзотический вид. В шляпном деле рубежа веков эта практика была настолько широко распространена, что даже получила отражение на сатирической открытке, о которой шла речь выше, в главе 5: птица на шляпе у кошки – «суфражистки» по виду напоминает обыкновенного стрижа, однако ее оперение переливается всеми цветами радуги. Торговцы птицами раскрашивали воробьев под тропические виды, что существенно сокращало срок жизни пернатых: краски содержали свинец, и, чистя перья, воробей рано или поздно получал фатальную дозу яда (Birds 1896; Kean 1998: 120).

Раскрашивание и иные, еще более жестокие манипуляции процветали в контексте выставок и конкурсов породистых животных – мероприятий, популярность которых на протяжении XIX века неуклонно росла. Гарриет Ритво приводит перечень недобросовестных приемов, применявшихся участниками конкурсов собак и варьировавшихся от вырывания седых или контрастного цвета волосков с целью добиться однотонной шерсти до рассечения ушных хрящей, чтобы получить вислоухий «экземпляр» (Ritvo 1987: 101). Хильда Кин описывает практику модификации предназначавшихся для выставки голубей, которым сшивали кожу на шее сзади, чтобы придать им более изящный вид (Kean 1998: 119).

Отдельным предметом дебатов была «красота» сельскохозяйственных животных: в Великобритании в начале XIX столетия ценились породы и отдельные особи, имевшие выдающиеся жировые отложения. Именно они занимали первые места на конкурсах и «позировали» художникам для портретов, гравюры с которых тиражировались в огромном количестве экземпляров. За этой причудливой эстетикой стояло среди прочего патриотическое стремление накормить нацию – произвести как можно больше животной пищи по наименьшей себестоимости. Однако со временем стало ясно, что простые труженики, для рациона которых предназначалось дешевое говяжье сало, отнюдь не отдают ему предпочтения, и «мода» на тучный рогатый скот постепенно стала сходить на нет. Помимо нерентабельности этой затеи, зазвучали голоса, указывавшие на бесчеловечность разведения животных, которые «не могут стоять на ногах и едва способны шевелиться или дышать от чрезмерного и мучительного ожирения, искусственно и насильственно у них вызванного» (цит. по: Ritvo 1987: 75).

Неестественная тучность как следствие ограниченной подвижности нередко упоминалась также в связи с домашними животными, особенно собаками. Диана Дональд предлагает рассматривать в таком ключе ранний рисунок Эдвина Ландсира «Дамские любимцы» (1823), на котором «толстый мопс и спаниель с ленточкой на шее, пыхтя, семенят за своими модно одетыми владелицами» (Donald 2019: 23). Почти столетие спустя, в 1909 году, Шарлотта Перкинс Гилман описывала домашних собак сходным образом: «перекормленные, растренированные, нервные, слабые здоровьем» (Perkins Gilman 1992: 211). Примечательно, однако, что полнота в это время еще не безусловно ассоциировалась с нездоровьем – напротив, синонимом болезненности оставалась худоба. Поэтому в другом тексте Перкинс Гилман факт, что пленная птица толстеет, воспринимается едва ли не как показатель благополучия или, по крайней мере, беззаботности ее существования. Однако ему противопоставляется невозможность соответствовать естественному предназначению: «Птица с подрезанными крыльями может жить припеваючи и толстеть, но как летательный механизм она серьезно повреждена» (Perkins Gilman 2002: 33). Представление о том, что организмы в дикой природе живут подлинной, насыщенной жизнью, трансформировало потенциально амбивалентную оценку полноты (как знака не то здоровья, не то болезни) в негативную: даже если животное не испытывает непосредственных физических страданий от собственной тучности, она в любом случае выступает символом мещанской сытости и проистекающей из нее сонной тупости, отказа от битвы жизни в пользу спокойного, но бессмысленного существования.

Различные интерпретации дарвинизма сыграли важную роль в подобной концептуализации природы в противовес культуре: комфортные условия цивилизованной жизни значительно смягчают воздействие естественного отбора, понимаемого как ключевой механизм прогресса, на человека и домашних животных. В то же время противопоставление домашнего и дикого гендерно окрашено: борьба за существование, в которой побеждает сильнейший (физически, экономически, интеллектуально), представляет собой «мужскую» модель взаимодействия с миром, тогда как искусственные условия тормозящей всякое развитие домашней жизни остаются уделом женщины. Сходным образом будет описывать гендерные различия Симона де Бовуар – правда, уже не столько в естественно-научном ключе, сколько в экзистенциальном: «битва жизни», в которой женщины исторически лишены были возможности участвовать, а в современности зачастую не хотят этого сами, понимается здесь не как борьба за партнеров и ресурсы, а как реализация собственного уникального жизненного проекта. Впрочем, то, как де Бовуар использует данные антропологии, ссылаясь, к примеру, на статью Жоржа-Анри Люке о «палеолитических Венерах», а также приводя популярные сведения о женщинах в других культурах, сближает ее не только с более ранней феминистской традицией, в частности с рассуждениями Перкинс Гилман о женском костюме, но и с натуралистской, в том числе с трудами Дарвина.

Колониальные структуры властных отношений, лежащие в основе производства и распространения научного знания, остаются для всех этих авторов слепым пятном. Тем самым «экзотические» обычаи и телесные практики превращаются в «природную» данность, поверх которой исследователь может прописать собственные значения. В отличие от Дарвина и в гораздо большей степени, чем Перкинс Гилман,