Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

class="p1">Однако для Квентина Белла дело в конечном счете не столько в страданиях животных, сколько в извращенной непоследовательности человеческой природы, нормализующей модную жестокость. Воспроизводя споры, сотрясавшие британское общество десятилетиями ранее, Белл стремится занять позицию беспристрастной научной рациональности в своем осуждении моды и сопоставляет публичное возмущение, вызываемое вивисекцией, с равнодушием к страданиям домашних животных: «Мода, как мы уже говорили, имеет собственную мораль; и жестокое уродование ни в чем не повинных животных, как и кровавые забавы охотников, оправдывается экономической нецелесообразностью, которая движет этими действиями, тогда как жестокость научных экспериментов кажется отвратительной из-за их непростительной полезности» (Bell 1948: 36). Белл привлекает внимание к классовым привилегиям антививисекционистов, будто бы возмущенных «вульгарностью» идеи общего блага, одушевляющей экспериментаторов. Тем самым он использует риторику, которая преследовала зоозащитное движение с самых ранних этапов его существования, когда Уильям Уиндэм утверждал в парламенте, что законы, запрещающие жестокие народные развлечения, ущемляют права трудящихся.

Формально Белл пытается научить своих читателей видеть модную жестокость, вуалируемую социальными конвенциями: он прибегает к остранению, вводя фигуру «неосведомленного наблюдателя», который первым делом заметит жестокость и лицемерие, сопряженные с содержанием животных – «калек», и с трудом сможет поверить, что хозяева – «мучители» искренне преданы своим питомцам. Но преподносимое таким образом «новое» знание отнюдь не являлось новым: напротив, как я показала в этом разделе, негативные последствия селекции обсуждались на протяжении всего XIX века, связывались с модой уже в текстах Дарвина и с конца 1880-х годов напрямую описывались как форма жестокого обращения с животными. Дискуссии по поводу этого вида жестокости (как и выступления против птиц на шляпах) достигли апогея в 1900–1910-х годах, и тридцать лет спустя слепое пятно, на которое указывает Белл, едва ли для кого-то могло оставаться таковым. Тем не менее сострадание к животным, в прямом или переносном смысле оказывающимся жертвами моды, действительно было (и остается) избирательным, поэтому в завершение раздела хотелось бы указать на аспекты селекции, которые никто в XIX веке не называл жестокими, хотя из нашей современной перспективы они с большей вероятностью будут представляться этически проблематичными.

Акцентируя внимание на «уродливых» и «несчастных» породистых домашних питомцах, викторианские и многие позднейшие комментаторы не учитывают бесчисленных отбракованных животных – «побочного продукта» производства породистых экземпляров. Понятие «(искусственный) отбор», фокусируя внимание на тех, кого отбирают, камуфлирует незавидную судьбу не востребованных заводчиками детенышей, не обладающих в должной степени выраженными качествами породы. Линда Бирк, биолог и исследователь научных практик с феминистских позиций, указывает на то, что и в конце XX века перепроизводство домашних животных, влекущее за собой гибель большинства из них, по-прежнему остается невидимым и не воспринимается как проблема: «Обеспокоенность общества вызывают случаи страдания. Почти не говорят о животных, которым приходится умереть, потому что они лишние» (Birke 1995: 45). Для тех авторов, которые считали мучением всю жизнь породистых животных, ранняя смерть отбракованных особей должна была представляться избавлением и в этом смысле не вызывала возмущения. Так, героиня фантастического рассказа Шарлотты Перкинс Гилман «Когда я была ведьмой» (1909) из милосердия умерщвляет всех кошек и собак в городе, считая, что существование, которое они влачат, хуже смерти. Однако если в рассказе животные умирают мгновенно и безболезненно, в реальности отбраковка происходила совершенно иначе.

Составить некоторое представление о сопряженной с этим жестокости – невидимой не столько в смысле отсутствия публичных упоминаний, сколько в смысле полного безразличия к гибели животных – позволяет лаконичная ремарка Чарлза Дарвина, раскрывающая секрет успехов в селекции, достигнутых легендарным заводчиком Джорджем Питтом, бароном Риверсом[246] (1751–1828): «Лорд Риверс, когда его спросили, каким образом ему удается всегда иметь первоклассных борзых, ответил: „Я развожу их в большом числе и многих вешаю“» (Дарвин 1941: 442). Дарвин приводит этот пример как иллюстрацию того, что одним из важнейших факторов и для искусственно направляемой, и для спонтанно протекающей эволюции является численность популяции в целом и в особенности приплода: многочисленное потомство демонстрирует больше вариативных характеристик, которые в конечном итоге и делают возможным выведение новых пород или образование видов. Однако учитывая, что деятельность селекционеров послужила Дарвину основой для концептуализации естественного отбора, достаточно помыслить себе Природу как лорда Риверса вселенского масштаба, чтобы согласиться с теми из современников ученого, кто нашел его идеи шокирующими.

Современные феминистские теоретики указывают на еще один аспект жестокости, заложенный в разведении породистых животных, – зачастую насильственную для самки вязку или искусственное осеменение. Джоан Данейер продемонстрировала, как многие оскорбления в адрес женщин, использующие анималистические эпитеты, проистекают из нормализованной практики физической эксплуатации самок животных, в первую очередь их репродуктивных функций (Dunayer 1995: 14). С одной стороны, наличие у животного собственной воли в этом отношении никем не рассматривается всерьез, с другой – заводчики нередко похваляются своей способностью сломить неуступчивость самки. Дарвин приводит многочисленные описания подобных инцидентов в качестве иллюстрации своей идеи женского выбора: самки различных животных не только зачастую отдают выраженное предпочтение одним самцам перед другими, но и отказываются вступать в половой контакт с неугодными им особями. Тем не менее перспектива самки полностью игнорировалась феминистками рубежа XIX–XX веков, затрагивавшими проблемы жестокого обращения с животными. Они видели жестокость не в принуждении к сношению, а, напротив, в «навязанном безбрачии», характеризующем жизнь домашних питомцев (Perkins Gilman 1992: 211). Животные, особенно собаки, априори воспринимались как сексуальные создания, чьи естественные потребности не получают удовлетворения в силу искусственных социально-экономических условий их жизни в городском доме. В этом смысле дискурс о негативном воздействии цивилизации на животных также пересекается с риторикой о вырождении модниц, у которых оказывается под сомнением сохранность материнского инстинкта. Нездоровые отношения «безбрачной» комнатной собачки и бездетной модницы как топос западной модерности будут более подробно рассмотрены в следующем разделе.

Забота как насилие: очеловеченные питомцы, одомашненная экзотика

Галантное искусство XVIII века нередко запечатлевало комнатных собачек в интимном пространстве будуара и алькова, как наперсниц хозяек, если не их эротические игрушки. В XIX столетии подобные инсинуации перестали быть легитимным элементом публичного дискурса, но зачастую продолжали негласно сопровождать фигуру владелицы животного декоративной породы, особенно если речь шла об одинокой женщине. Любовь женщин к домашним питомцам в это время пытались объяснить в научном ключе, тем не менее приписывая ей оттенок патологии. Так, Герберт Спенсер ставил в один ряд даму с собачкой, кошку, выкормившую щенка, и курицу, у которой вывелись утята (Boddice 2016: 119). Межвидовая привязанность, примеры которой защитники животных приводили в подтверждение высокого уровня интеллектуального и эмоционального развития зверей, их близости к человеку (Carrington 1896b; Social Traits 1896; Woodward 1896),