Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

Вопреки указаниям в текстах второй половины XIX века на то, что купировать хвосты лошадям уже не модно, в действительности даже в начале XX века эта практика была довольно широко распространена. В 1910 году американское Общество защиты животных от жестокого обращения из штата Нью-Джерси направило петицию немецкому кайзеру Вильгельму II с требованием внести изменения в конную статую, изображавшую монарха верхом на коне с укороченным хвостом[239] (Cronin 2018: 20). Дженнифер Кери Кронин, приводящая этот пример в своей книге «Искусство для животных: визуальная культура и защита животных, 1870–1914», указывает в этой связи на огромную значимость, которую активисты придавали визуальным репрезентациям, не просто отражающим распространенность определенных практик, но и способствующим их нормализации.

В этом смысле в британском контексте особую роль сыграли работы художника-анималиста Эдвина Ландсира, который не только изображал животных как обладающих индивидуальным характером и способных к глубоким чувствам, но и увековечивал их в «естественном» виде – с не купированными ушами и хвостами (Cronin 2018: 67). Королева Виктория, поклонница и покровительница творчества Ландсира, разделяла его неприятие «изуродованных» собак, запрещая приводить их ей на глаза (Kean 1998: 82). Британская организация женщин – заводчиц собак, Дамский псовый клуб, сформированная в связи с распространением выставок породистых животных, не только следила за чистотой породы и родословной, но и пропагандировала отказ от купирования хвостов и ушей. Поскольку у многих бойцовских пород собак уши подрезаются, чтобы уменьшить уязвимость пса во время схватки (Ibid.: 231), неодобрительное отношение к этой практике было связано не только с эстетизацией «естественного» облика животных, но и с осуждением жестокости традиционных развлечений, таких как собачьи бои, травля быков и медведей[240]. Примечательно, однако, что запрет и порицание подобных форм времяпрепровождения не уменьшили популярности специально выведенных для этого пород собак.

Противодействие подрезанию лошадиных хвостов не носило системного характера, а сводилось к отдельным инициативам, впрочем, довольно многочисленным. И все же не только Вильгельм II пренебрег увещеваниями защитников животных, продолжая – в реальности и на портретных изображениях – ездить верхом на лошадях с купированным хвостом. Укороченный и задранный вверх хвост для многих владельцев лошадей на рубеже XIX–XX веков сохранял коннотации престижа и элегантности – тем более примечательные, что исторически селекция лошадей была направлена среди прочего на удлинение хвоста и гривы (Tuan 1984: 101). Джон Голсуорси в памфлете «Во имя любви к животным», написанном в форме диалога, отмечал ключевое значение моды и связь между ее различными проявлениями как фактор, регулирующий длину лошадиных хвостов. Один из героев памфлета говорит другому: «Длинные хвосты, ни у лошади, ни у человека, совершенно не сочетались бы с вот этим твоим котелком. Удивительно, насколько един вкус во всех своих проявлениях! По мужской шляпе или лошадиному хвосту можно реконструировать наш век – как тот ученый, помнишь, который реконструировал мастодонта по маленькой плечевой косточке»[241] (Galsworthy 1912: 16). Когда его собеседник пытается свести дело к вопросам индивидуального вкуса, утверждая, что владельцам лошадей могут не нравиться «длинные болтающиеся придатки», апологет естественности парирует: «И бультерьеры, и йоркширские терьеры, и немецкие доги с ушами природной формы; и фокстерьеры, и спаниели с целыми хвостами; и женщины с талиями, которые даровал им Господь, не меньше?» (Ibid.: 14). Мода здесь предстает не только единой эстетической рамкой, определяющей облик эпохи, но и принципом телесных модификаций, в равной мере распространяющимся на собак, лошадей и женщин[242].

В этом смысле памфлет Голсуорси, как и многие другие публикации начала XX века о жестокостях моды, разделяет популяризированную Флауэром концепцию «уродования» как основы модного поведения. Однако если Флауэр, а в еще большей степени члены зоозащитных обществ, делали акцент на физической боли и дискомфорте, которые испытывает животное, лишившееся кусочка собственной плоти, то герой Голсуорси строит свою аргументации на ироничном противопоставлении «вульгарной» моды и утонченного вкуса: «Все это одно и то же и резюмируется словом „щегольской“ (smart), которое ты только что произнес. Это слово, сударь мой, является ангелом-хранителем всех модных обыкновений, а они, если позволительно мне будет высказаться, суть ангелы-хранители вульгарности. Ну а лошадь не вульгарное животное, и я не могу отделаться от мысли, что подрезание хвоста оскорбляет ее чувство изящного» (Ibid.). В других интонациях, шутливых, а не моралистических, как у большинства комментаторов, Голсуорси воспроизводит все ту же идею об отпадении человека от природной гармонии, которую мы видели у Руссо.

Шарлотта Перкинс Гилман рассматривает «ложное и примитивное чувство прекрасного», которое выражается в купировании лошадиных хвостов, не как некую данность, а как динамическое явление, одновременно отражающее и формирующее определенные тенденции в развитии общества. По ее мнению, ошибочно видеть в подобных практиках не заслуживающие внимания бытовые мелочи, так как можно было бы доказать, что «определенное действие, например подрезание хвостов лошадям, притупляет сочувствие к животным, которое не только сопутствует интенсивному социальному прогрессу, но и способствует ему; или что оно предотвращает формирование подлинного чувства прекрасного, тем самым опять же ограничивая социальный прогресс; или же, когда оно совершается людьми, которые в остальном демонстрируют сочувствие к животным и понимание красоты, в таком случае это действие по необходимости поддерживает разрыв мозговой связи, глубоко укоренившуюся непоследовательность, которая является опасным изъяном ментального багажа, способным в любой момент нанести непредвиденный вред» (Perkins Gilman 2002: 120). В центре внимания Перкинс Гилман люди, а не лошади: рассматривая «сочувствие к животным» как неотъемлемую составляющую социального прогресса, писательница продолжает кантианскую традицию, в рамках которой лишь человек является конечной целью, животным же, даже в этических вопросах, отводится сугубо инструментальная функция.

Вместе с тем подход Перкинс Гилман глубоко оригинален, так как ее цивилизационный проект основан на равенстве полов – немыслимая не только для Канта, но и для большинства ранних защитников животных идея. Более того, декоративность самцов в животном мире служит писательнице аргументом в пользу того, что и в человеческих обществах мужскому полу от природы свойственна соревновательная демонстративность, любовь к ярким цветам и внешнему блеску, которую обычно ошибочно приписывают женщинам. Перенос этих «мужских» признаков на женщин в западных обществах эпохи модерности, по мнению Гилман, – это чудовищное искажение, возникшее в результате веками существовавшего социально-экономического и политического неравенства полов. В первую очередь подобные неестественные предпочтения формировались как следствие экономической уязвимости женщин, вынуждавшей их «продавать» себя на брачном рынке. Все общество целиком поддерживает установившиеся ужасные и неправильные стандарты вкуса, требующие от «жертв моды» физических страданий, однако именно женщины ответственны за активное поддержание этих стандартов как в собственном внешнем виде, так и в культивируемых ими практиках