Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

одним из центральных примеров «уродования» в книге Флауэра (также, конечно, в связке с европейской модой), и оно же иллюстрирует у Дарвина принцип действия полового отбора в человеческих обществах и его влияние на представления о красоте: «Китайцы от природы имеют чрезвычайно маленькие ноги и известно, что женщины высшего класса уродуют свои ноги, чтоб сделать их еще меньше» (Дарвин 1872: 391). Однако выводы, которые каждый из авторов делает на этом основании, в некотором смысле противоположны. Флауэр, как и некоторые ранние феминистки, в частности, Шарлотта Перкинс Гилман, стремится показать: то, что люди привыкли считать красивым, «на самом деле» уродливо; и старые, и новые моды, и «цивилизованные», и «дикарские» представляют собой отклонение от «естественной» формы человеческого тела, воплощенной в античной скульптуре. Для Дарвина же, как было показано в главе 1, универсального идеала не существует, и даже Венера Медичи в конечном итоге распадается на типологическую серию, по своей функции не слишком отличную от аналогичного ряда «готтентотских Венер». В своих субъективных оценках внешности и телесных практик различных народов Дарвин отдает понятное предпочтение соотечественникам и в целом европейской культуре, но взаимообратимость красоты и уродства в его работах наблюдается потому, что «уродство» при более внимательном, непредвзятом отношении, оказывается «красотой», а не наоборот.

Более того, стремление к «красоте», основанной на разнообразии и постепенном, но неуклонном усилении «характеристических черт», для Дарвина объединяло человека и животных, поэтому «уродования» могли рассматриваться как прямое продолжение тенденций, сформированных половым отбором у предков и ближайших родственников Homo sapiens. Действительно, между некоторыми практиками модификации тела и явлениями животного мира Дарвин проводит прямую аналогию: «Подобно тому, как африканский негр поднимает кожу на своем лице в параллельные борозды „или рубцы, выдающиеся над естественным уровнем, и считает это страшное безобразие большой красотой“, – подобно тому, как негры и дикари различных частей света покрывают свое лицо голубыми, белыми, красными или черными полосами, – и самец африканского мандрила приобрел, по-видимому, свое глубоко изборожденное и ярко размалеванное лицо вследствие того, что в этом виде казался привлекательнее самкам» (Дарвин 1872: 329).

Несложно увидеть в этом примере очередное проявление псевдонаучного расизма[237], сближающего чернокожих с обезьянами. Сходным образом, сексистские взгляды Дарвина проявляются в том, как этот ряд дополняется женскими косметическими практиками: «до самого недавнего времени европейские женщины старались возвысить яркость своего природного цвета лица белилами и румянами» (Дарвин 1872: 391–392). Не преуменьшая значимости этих ограничений дарвиновского подхода, имплицитно предполагающего ранжирование людей по степени их эволюционного совершенства, представляется важным все же подчеркнуть ценность стремления Дарвина создать эстетическую теорию, охватывающую все живое, – своего рода биологию визуальности.

В XX веке, как было отчасти показано в главе 3, подобные попытки повторяются вновь и вновь: философы обращаются к данным естественных наук, чтобы объяснить человеческое поведение в том, что касается художественного вкуса, сферы воображаемого и иррациональных влечений. Подобное обращение могло осуществляться и в рамках ламаркизма, как у Роже Кайуа, и в более дарвинистском ключе, как у Делёза и Гваттари. Всплеск интереса к идеям Делёза в последние полтора десятилетия, особенно в исследованиях моды, косвенным образом реактуализирует также философские и эстетические взгляды Дарвина.

В меньшей степени опираясь на наследие самого Дарвина, Михаил Ямпольский опосредованно фиксирует его влияние, обращаясь к мыслям его учеников и последователей, а также привлекая более широкий контекст биологических идей для создания своей теории изображения. В частности, значимой для Ямпольского оказывается «фанерология» Адольфа Портмана – разновидность биосемиотики, изучающая выразительные возможности морфологии животных, работу их «фанеров» – «орган<ов> обращенности животного вовне, которые сигнализируют о том, чем животное является» (Ямпольский 2019). Подобную внешнюю экспрессию Портман именовал самопрезентацией (Selbstdarstellung) и считал не второстепенной, а жизненно важной функцией организмов. При этом у человека эта функция реализуется иначе, чем у большинства животных: «Человеческое тело отличается от тела животного тем, что у него нет ни перьев, ни шерсти, этих впечатляющих покровов, но лишь чистая поверхность кожи, призывающая к проекции на нее разнообразных знаков» (Там же). Нельзя не отметить сходства мыслей Портмана в изложении Ямпольского с идеями Дарвина, хотя последний использовал иную терминологию и фокусировался на значении внешнего вида для репродуктивного успеха особи, а не на самодостаточных качествах визуальной экспрессии.

Так или иначе, современники Дарвина в большинстве своем не восприняли тезис о едином принципе «эстетических поисков» у человека и животных, поэтому модные излишества считались сугубо человеческим феноменом, хотя и охватывающим все сообщества без исключения[238]. Соотношение между западными и незападными практиками у позднейших авторов, однако, кажется буквально скопированным у Дарвина, который писал: «моды у дикарей гораздо постояннее наших» (Дарвин 1872: 392). Аналогичный прием темпорализации использовал Флауэр: «Моды настоящего времени в значительной степени переменчивы, но в менее цивилизованном обществе они более постоянны» (Флоуер 1882: 1). Наиболее спорные модные практики западных обществ зачастую оказываются отнесены к недавнему прошлому – тем самым в отношении них осуществляется то же «отрицание современности», которое европейская и американская антропология привычно распространяла на неевропейские народы (Fabian 1983). Так, упоминая косметику, Дарвин спешит пояснить, что пользование ею было распространено «до самого недавнего времени» – подразумевается, что к моменту написания работы «европейские женщины» уже оставили это обыкновение.

Другой пример подобной темпорализации – смещения в недавнее прошлое актуальных модных обыкновений – дают описания купированных хвостов у породистых лошадей и собак. Натуралисты как будто стремятся дистанцироваться от этой практики – так, Дарвин пишет: «В прежнее время у собак и у лошадей во многих поколениях обрубали хвосты» (Дарвин 1941: 546). Ему вторит Флауэр: «Этот обычай был довольно распространен в прошлом поколении, судя по картинам, изображающим коней того времени» (Флоуер 1882: 3). Впрочем, Флауэр признает, что этот пережиток прошлого кое-где сохранился и до его времени: чуть ранее в тексте он характеризует купирование хвостов как «не исчезнувший еще в Англии обычай, вопреки здравому смыслу, обрубливания лошадиных хвостов, т. е. отрезывания около половины длины не только волос, но и самого мяса и кости, и засекания или разделения сухожилья нижней части, так что парализованный остаток держится в неестественно поднятом положении» (Там же). Эту западную практику Флауэр ставит в один ряд с «уродованием» скота у «готтентотов» и других африканских племен, которые «ножом расщепляют зачатки рогов» или скручивают их так, «что впоследствии они принимают фантастические и неестественные направления» (Там же). И если за европейскими модными обыкновениями подобные сравнения закрепляют значение «диких» или «варварских», то неевропейские народы оказываются феминизированы, так как материал для сопоставления часто дают элементы женского костюма, а их практики тривиализуются – ритуальные, символические аспекты подменяются представлениями о моде, основанными на