Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

попросту чувствуется очень много нежности: «Мы много разговаривали на ходу – по рельсам, по трубам, по дачным поселкам… Хохотали, фейерверки жгли где-нибудь в лесу на морозе. Просто так счастливые ходили. А потом обязательно ругались, или что-нибудь случалось ужасное – его непременно что-то выводило из себя, с полпинка, и тогда сидели в страшном мрачняке. А он вообще всегда любил, чтобы швыряло туда-сюда – главное, чтобы не скучно».

Однако Летов не был бы собой, если бы эта любовь в его песнях не обрела какое-то глобальное, всечеловеческое измерение – если угодно, религиозное. «Году в 1985-м я сказал ему: чего ты вообще играешь музыку? Это же не нужно, ты сам по себе, фактически, несешь христианские ценности, – рассказывал Олег „Манагер“ Судаков. – И он написал стишок: „Олег сказал / Что я – Христос / С пластинками под мышкой. / Поставлю-ка я пластинку. / Послушаю-ка я ее!“ Прошло много-много лет, и он записал по сути христианский альбом. „Никто не проиграл“, „пыточное колесо повернулось вспять“, Наташка стих про любовь прочитала. <…> Такое получилось ощущение, что он прошел весь путь и что-то осознал».

О своих отношениях с христианством Летов размышлял всю жизнь, и вера для него всегда так или иначе была связана с любовью. В разговоре с тюменщиками 1987 года был такой фрагмент:

– Веришь ли ты в любовь?

– Экий вопрос. А что ты под любовью понимаешь? Я вообще-то человек верующий, честно сказать. Охуенно.

– В Бога?

– Да. Причем именно в Бога как любовь. Причем Бог – не какой-то там выше крыши сидит дядя и всеми правит, а Бог, который это, ну как тебе сказать… Исходя из буддийской философии: некая сущность, которая, допустим, есть любовь, и любовь не кого-то за что-то, а любить как дышать, как жить. <…> Я в принципе не могу представить, что я бы всю свою любовь вместил в какого-то одного человека.

В период увлечения политикой летовским символом веры стала революция, но она тоже трактовалась вполне в религиозных красках: в программном автоинтервью в газете «День» он употреблял по отношению к ней характерный глагол «верую», а в одном из разговоров с Алексеем Кобловым включил Христа в перечень своих соратников по духу, причем выглядел этот список буквально так: «…Тарковский, Филонов, Грюневальд, И. Христос, Кундера, Прометей…» – и так далее. Летовские песни того периода полны самых разнообразных библейских отсылок. В вышеупомянутом новогоднем телефонном разговоре с поклонником лидер «Обороны» в какой-то момент сообщил, что собирается покреститься, но дошло до этого только в 2000 году, когда он приехал с концертами в Израиль. И обряд он провел, разумеется, по-своему. «Захотелось покреститься, но тут вышла закавыка: это стоит 200 долларов, – рассказывал Летов. – На этот факт я ужасно осерчал и сердит до сих пор. Денег не жалко, сам факт противен – это кощунство. Нельзя брать деньги за крещение, это убивает всю красоту сего момента!»

В итоге они самостоятельно доехали до Иордана, где Летов окунулся в воду и стал считать себя «официальным» христианином: «В этот момент я почувствовал, что снова вошел в реку жизни, из которой был выключен очень долго». После этого он носил на груди «вселенский крест» – чаще его называют иерусалимским или еще крестом крестоносцев; существуют разные интерпретации и версии происхождения этого символа, но, наверное, тут важнее, как его трактовал сам Летов: «Крест первых христиан катакомбного периода; крест, объединяющий все христианские церкви». Иными словами, тут опять есть момент преодоления границ, прыжка в те чудовищные дали, откуда не видно богословских различий, а параллельно возникает оглядка на те времена, когда и за веру нужно было платить, воевать, бороться.

Мне кажется, что, в конечном счете, бог, любовь, свобода, революция и все прочие понятия высшего порядка упирались для Егора Летова в одну главную стихию – жизнь, живое, которое больше, выше и ценнее человека со свойственными ему отягощениями. Соответственно, краеугольной для него была вера в то, что эту жизнь можно обнаружить, выразить и испытать, стать частью некоего большого живущего лучистого мира, преодолев и искупив ту мерзость и гниль, которыми заполняет нас цивилизация. Характерно, что в последние годы Летов обозначал свою систему убеждений как «экоанархизм» – эта идеология восходит к американскому философу Генри Торо, показавшему на собственном примере, насколько жизнь в лесу может быть гармоничнее и богаче, чем в городе со всеми его излишествами и искажениями.

После того самого первомайского концерта 1998 года, на котором Летов летал в толпу, а Эдуард Лимонов выбрасывал в зал лезущих на сцену панков, взмокший лидер «Обороны» давал пресс-конференцию, и речь зашла о его философии. «Никакой у меня философии нет. У меня философия одна – это жизнь, – прямо заявил Летов. – Меня парень спросил: ты верующий или неверующий? Я говорю: мне нравится, когда дуб растет, дерево растет. После этого скажи – верующий я или нет? Мне нравится это, я счастлив, когда вижу огромное дерево живое. На каждую Пасху я хожу в лес, но дело-то не в Пасхе, а в том, что во время Пасхи обязательно, обязательно еж выползает из норки. Еж, которого я знаю восемь лет, понимаешь? Я его время от времени беру домой, подкармливаю. Я верующий или неверующий?»

За следующие десять лет эта философия-жизнь, кажется, просто усугубилась и окончательно вышла за пределы мира людей. В общем-то, весь альбом «Зачем снятся сны» как раз посвящен разрушению границ между человеком и вселенной, жизнью и смертью, движению «из моего отдельного меня» – в «лучезарный вселенский поток». По словам Максима Семеляка, в середине 2000-х Летов вполне серьезно говорил, что больше всего мечтал бы уехать в Сан-Франциско и работать там волонтером на какой-нибудь биологической станции. А когда его спросили, кем бы он стал в следующей жизни, ответил: «Либо деревом, либо животным каким-нибудь. <…> По возможности я хотел бы больше с человечеством дела не иметь вообще никогда». В разговорах с Натальей Чумаковой он упоминал, что хотел бы быть похороненным в лесу – так, чтобы никто не знал, где находится могила.

«Снам» суждено было стать последним альбомом «Гражданской обороны», и это, конечно, бросает на его примирительный пафос отдельный отсвет и провоцирует на поиски в нем знаков того, что случилось потом. Тем более что и искать особенно не нужно – последний куплет последней песни заканчивается словами:

Что бы я ни сеял, о чем бы я ни пел

Во что бы я ни верил, чего б я ни хотел

Куда бы я ни падал, с кем ни воевал

Никто не проиграл.

Те же знаки при желании можно найти и в последних поэтических текстах