Наследие Рима. Том 1. Oт Византии дo Кордовского Халифата и Османскoй империи - Нурлан Аманович Наматов

вдоль Хорватии, Славонии и Венгрии былa своеобразнoй и сложнoй. Начиная с XVI века, христиане оборудовали несколько районов цитаделями, чтобы защитить себя, но не было достигнуто соглашения об обозначении границы. В начале XVIII века, вместо этого, после Карловицкого договора и создания настоящей пограничной линии, Дом Габсбургов полностью и напрямую организовал территории, близкие к Османской империи, в так называемую Militärgrenze (военную границу), контролируемую Веной и выведенную из хорватского королевства.

В этой области уже существовали цитадели: от Адриатики до севера Трансильвании и от Сени до Кошице, однако территория была разделена на шесть регионов, которые были разделены на капитанства (1 – хорватская граница или генеральство Карловиц; 2 – славянские границы; 3 – Венгерская граница; 4 – от Дравы до озера Балатон; 5 – граница шахтерских городов; 6 – верхняя граница Венгрии); систему укреплений защищали немецкие полки.

Это был не единственный характерный и важный элемент новой территориальной организации; земли были выделены главным образом южнославянским крестьянам, которые нашли там убежище, нашли дом и взамен взяли на себя обязательство защищать и защищать свою новую землю; таким образом, они стали пограничниками[903].

Османская территория находилась по другую сторону Militärgrenze. Онa былa усеянa крепостями, защищавшими империю. В первые годы VII века количество османских крепостей достигло количества крепостей Габсбургов и таким образом оставалось почти до конца века. Как заметил Роадс Мерфи, такая сильно милитаризованная территория, очевидно, имела большое геополитическое значение для османских правителей; для сравнения, османско-сефевидская граница, которая была почти вдвое длиннее, была гораздо менее защищена и более уязвима[904].

Карловицкий договор впервые установил границу между османами и Домом Габсбургов, и по этой причине историки считали это моментом, когда Порта, наконец, приветствовала европейский правовой принцип государственной границы.

К настоящему времени эта историографическая идея подверглась сомнению, но важно отметить, что именно между XVII и XVIII веками, когда концепция линейной границы была широко известна, политические, юридические и налоговые отношения стали более определенными, идеологическими, религиозные и санитарные меры более распространены, а военная защита государства проще не только в Европе, но и в империи султанов.

В середине XVII века Вестфальский мир ознаменовал конец двух универсализмов – католического и имперского. Таким образом, европейские государства больше не могли разрешать свои ссоры, обращаясь к вышестоящей власти. Политика равновесия была формулой победы, необходимой для предотвращения высшей гегемонии великой державы.

В то же время Османская империя, выходившая из длительного периода кризиса под названием «Султанат женщин», частично восстановила свои силы. В прошлые века ей приходилось сталкиваться либо с одним христианским врагом, либо с хрупкими союзами, которые вскоре были разорваны, но теперь ей пришлось сражаться против сильного и сплоченного союза суверенных государств. По этой причине как в европейских столицах, так и в Стамбуле искусство дипломатии и переговоров играло все более заметную роль вместе с искусством определения границ, которое является одним из его важнейших элементов[905].

Граница: символ и миф

Граница – это полоса территории, обращенная к врагу, которая может расширяться или отступать, и где различные законы и религии могут найти способ жить вместе легче, чем где-либо еще. Это страна столкновений и героизма, но также и прагматизма и сосуществования. В истории христианско-мусульманских отношений этот пограничный образ жизни был, пожалуй, более важным чем то, что люди обычно считают: между турками и европейцами произошли не только битва при Лепанто и две осады Вены, но и многие годы войны, мирное или вооруженное сосуществование на суше и на море, от Балкан до Средиземного моря и от Черного моря до Индийского океана.

Можно возразить, что легче вспомнить выигранные или проигранные битвы и ненависть к врагу, чем молчание перемирия. Публичные документы, собранные в архивах, подтверждают эту частичную точку зрения: они создаются, когда люди сталкиваются, а не когда они живут в мире. Кроме сухопутной границы, была и морская. Можно утверждать, что концепция границы больше подходит морским водам, чем суше: на самом деле невозможно разместить там пограничные камни или меты, чтобы различать то, что принадлежит тому или иному государству; все смешивается и сливается; армейский корпус непрерывно продвигается или отступает, не находя там безопасного места.

Обычно считается, что границей может быть берег или скалистый берег. В древнейшие времена ислама сами гавани, такие как Александрия, Дамиетта и Ашкелон, назывались Чагр и были связаны больше с концепцией границы, чем с пограничной зоной. Наконец, морские люди, а именно те, кто еe знал и плавал, были, возможно, ближе к обществу, живущему в зоне непрерывной войны или вооруженного перемирия, а не в зоне мирного сосуществования. Если мы просмотрим историю Ближнего Востока, мы можем провести параллель между морем и двумя другими подобными элементами: степью и пустыней.

Во всех них трудно было обозначить границы. Пищу и воду обычно приходилось приносить издалека тем, кто рисковал проникнуть туда; выжили только группы, такие как турецкие и монгольские племена, продвигавшиеся на запад, или караваны, пересекавшие пустыни, или корабли и конвои кораблей (венецианские муде), которые плыли по Средиземному морю. Набег, битва и нападение на врага или самого слабого были характерны для тех, кто населял эти места, где природа выглядит враждебно, и только небо – ночью со звездами или днем с солнцем, – кажется, может показать путь.

Пустыня и море могут казаться двумя похожими реальностями: не случайно в арабском языке слово maǧrā, обозначающее ежедневное расстояние, пройденное верблюдом, означает расстояние, которое корабль преодолевает за день; глагол ракиба, а именно «верховая езда», используется для обозначения плавания. Пустыня и море вместе с лесом долгое время считались местами испытаний и посвящений, медитаций, странствий, галлюцинаций и демонических ловушек.

Как показал Жак Ле Гофф в своем классическом эссе, эти реальности были одновременно географическими и символическими, а именно местами, где верующие могли найти свой путь на Небеса. «Жизнь Антония», написанная епископом Александрийским Афанасием (около 360 г.), посвящена пустыне; вскоре после этого святой Иероним перебрался в пустыню Киннасрин в Сирии, недалеко от Антиохии. Многие другие восточные отшельники жили в этих крайних районах.

Вместо этого кельтские и нордические монахи решили скитаться с острова на остров. Mоре было их пустыней, холодным, как описанное в путешествии Святого Брендана, и усеянным островами точно так же, как пустыня усеяна оазисами[906]. В средние века море, такое как пустыня, могло показаться крайним местом, где отшельнику было легче приблизиться к Богу. На Ближнем Востоке IX века другой тип персонажей, то есть грамотный воин, считал пребывание в приграничных районах элитной религиозной практикой.

Как заявил Хуари Туати, в этот