Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

из Особого отдела, посетивший (в штатском) лекцию Хобсбаума, последний имел “телосложение стройное, глаза голубые, лицо бледное, волосы русые, лицо овальное, вытянутое, уши и нос крупные, губы толстые”. За исключением предпочтения ярко-сиреневой рубашки, Хобсбаум примерно так выглядит и теперь. Мы беседовали почти два часа – о его обращении в юности в коммунизм, о критике за то, что он никогда открыто не нападал на Сталина (даже после хрущевского доклада 1956 года). Хобсбаум посоветовал мне почитать Альдо Агости (“хотя у меня предвзятое отношение – он мой старый друг”). Мы поговорили и о других историках-итальянцах, принявших коммунизм.

Хобсбаум показался мне далеко не “застенчивым, ироничным, шепелявым человеком”[713], каковым однажды назвал себя, а скорее утонченным, хотя и нераскаявшимся профессором, с которого Том Стоппард списал кембриджского преподавателя-левака из пьесы “Рок-н-ролл” (2006). Скоро я забеспокоился, не утомился ли он. Хобсбаум заверил, что нет. Неделей раньше пресса с восторгом встретила его новую книгу “Как изменить мир”, а в то самое утро Хобсбаум закончил длинную статью для London Review of Books. Он был самокритичен, но говорил уверенно и, как мне показалось, от чистого сердца. С ним было легко. После я написал, что он терзал полиэтиленовую пленку только что доставленного журнала, и я надеялся, что это не указывает на нетерпеливое желание избавиться от меня. Он ответил: “Боюсь, я могу вскрыть упаковку вне зависимости от того, говорю я в тот момент с людьми или нет. Прошу прощения за то, что разозлил вас”.

Хобсбаум – прежде всего автор книг о (по его выражению) “долгом XIX веке” (это одна из самых ярких и противоречивых его концепций; другая – “изобретение традиции”), начавшемся в 1789‐м и закончившемся в 1914 году: огромная трилогия – или тетралогия, если учесть написанную позднее “Эпоху крайностей”. В 1958 году издатель Георг Вейденфельд, уроженец Вены, попросил его написать книгу для сорокатомной серии об истории цивилизации, и Хобсбаум, уже напечатавший три небольшие вещи, немедленно согласился. Первый том – “Эпоха революций. Европа, 1789–1848” (1962) – охватывал все стороны жизни и был посвящен новшествам в науке и искусстве и их связи с экономическими потребностями нового класса, буржуазии, а также причинам и следствиям политических и экономических перемен (от одной европейской революции до другой). Во втором томе, “Эпоха капитала. 1848–1875” (1975), описано становление мировой экономики. В третьем томе, “Век империи. 1875–1914” (1987), изображены экономические кризисы, империалистическая конкуренция и братоубийственная война. Его тема – саморазрушение “мира, созданного буржуазией и для буржуазии”. Хобсбаум называл себя “в психологическом отношении непостоянным, инстинктивным, импульсивным историком, не склонным к планированию”[714] – и при этом произвел на свет четыре из наиболее последовательных, взаимосвязанных работ о культурной и экономической истории столетия. Хотя Хобсбаум мог умалять свои познания, он вполне умел объяснить свой успех:

Будучи лектором, я знаю, что общение – это и своего рода шоу-бизнес. Мы напрасно тратим чужое время, если не способны привлечь внимание аудитории или читателя. Чтобы его удержать, я прибегал к трем приемам: пробуждение страсти (то есть убежденность автора в том, что его предмет важен), стиль, заставляющий читателя захотеть перейти к следующему предложению, и верная дозировка юмора и экспрессии[715].

Трехтомник был принят исключительно тепло. Нил Ашерсон, шотландец и выпускник Итона, всю жизнь друживший с Хобсбаумом, писал: “Ни одному из ныне пишущих по‐английски историков не сравниться с его ошеломляющим знанием фактов и владением источниками… Способность Хобсбаума хранить и воспроизводить детали приобрела масштаб, обычно доступный лишь большим архивам с крупным штатом… Творческий мотор в его узкой голове обладает роллс-ройсовской мощью”[716]. Журнал Spectator, несмотря на свою правую ориентацию, назвал Хобсбаума “вероятно, крупнейшим из ныне живущих историков – не только в Англии, но и во всем мире”[717]. Отовсюду неслись похвалы. Тони Джадт на страницах New York Review of Books счел Хобсбаума культурным героем: “Хобсбаум не только знает больше, чем остальные историки, но и пишет лучше них”[718]. Джадт, впрочем, напомнил, что пристрастное отношение Хобсбаума к СССР обусловило принижение им значения националистических движений как временных явлений и затруднило восприятие некоторых периодов XX века. А когда доходит до исторического значения, экономика оказывается важнее культуры, мужчины важнее женщин, а Запад важнее остального мира[719].

Хобсбаума критикуют давно, да и сам он, гордясь своим упрямством, любил подлить масла в огонь. В интервью английскому телевидению (1994) он заявил, что смерть миллионов советских граждан была бы оправданной, если бы возникло подлинно коммунистическое общество: “В эпоху, когда… массовые убийства и массовое страдание повсеместны, все же стоило воспользоваться шансом на рождение в великих муках нового мира”[720].

В своей статье Джадт отдельно остановился на нераскаянии: “Хобсбаум цепляется за пагубную иллюзию конца эпохи Просвещения – ту, что обещание добра будто бы оправдывает человеческие жертвы. Но один из главных уроков XX века таков: это неверно. Такой здравомыслящий автор, как Хобсбаум, кажется, закрывает глаза на огромность уплаченной цены. Я считаю это скорее трагическим, чем постыдным”. Джадт довольно снисходителен по сравнению с другими критиками, накопившими претензии за долгие годы. Так, они подчеркивали, что Хобсбаум принял альянс СССР с нацистами против Англии и Франции согласно пакту Молотова – Риббентропа (1939) и что, хотя он подписал письмо историков против советского вторжения в Венгрию[721], операцию он поддержал.

После встречи Хобсбаум написал мне: “Разумеется, у меня есть соображения о русской, в том числе советской, истории, и было обидно помалкивать о них, но, по‐моему, на то есть веские причины. Поэтому же я совсем не занимался изучением английского рабочего движения после Первой мировой войны: считал, что официальная линия касательно его трансформации после образования компартии в 1920 году была вздором”[722]. Хобсбаум подвергал себя самоцензуре, но с развалом СССР нарушил молчание и в “Эпохе крайностей” (1994) свободно высказался о русской истории. В некотором роде он искренен и подчеркивает, что коммунизм победил не везде и, следовательно, принесенные жертвы напрасны:

Вне зависимости от принимаемых допущений, количество прямых и косвенных жертв исчисляется скорее восьмизначным, чем семизначным числом. В этих условиях не так уж важно, соглашаемся мы с “консервативной” оценкой – ближе к 10, чем к 20 миллионам, – или принимаем большую. И то и другое постыдно и не находит никакого оправдания, не говоря уже о прощении[723].

О 1930‐х годах Хобсбаум писал:

Невозможно понять нежелание мужчин и женщин левых взглядов критиковать или нередко просто отдать