Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

Пообщавшись с обывателями, Хобсбаум решил, что коммунизм для него представляет не реальную политику, а “идеальную фантазию”[735]. После демобилизации он вернулся в Кембридж, был избран в совет старейшего Кингс-колледжа, а в 1947 году оказался в лондонском Биркбек-колледже, вечернем учебном заведении для взрослых, охваченном антикоммунистическими настроениями (в рассматриваемый период это было удивительно), хотя ничем не примечательный декан исторического факультета, некто Р. Р. Дарлингтон, упорно не давал ему повышения.

Хобсбаум говорил, что в 1950‐х годах в Великобритании укоренился смягченный вариант маккартизма, затронувший ученых с марксистскими убеждениями: “Вы десять лет не получаете повышения, правда, никто вас и не вышвырнет”. Политические противники в Кембридже помешали ему занять там место преподавателя (рассказывают, что старый наставник Майкл Моисей Постан, эмигрант из России, решительный противник коммунизма, предоставил “ядовитые” рекомендации)[736], Би-би-си отклонила его просьбы о работе, и, учитывая, что Хобсбауму не давали хода и в Биркбеке, ему очень повезло получить там должность прежде, чем холодная война стала всерьез влиять на карьеру. При этом эксперты и комитеты по назначениям указывали на недостаток у него интереса к архивным исследованиям, считавшимся краеугольным камнем большей части исторических изысканий. Уже в 1965 году журнал Encounter счел его “угрозой профессии”[737].

Несмотря на это, в 1959 году Хобсбаум начал преподавать, в 1970–1982 годах занимал должность профессора, а в 1982 году стал заслуженным профессором. Одних знаков уважения он ждал долго, других не дождался никогда, но к моменту завершения своей карьеры Хобсбаум получил определенное признание. Его книги переведены на пятьдесят языков. Хобсбаума избрали почетным членом совета Кингс-колледжа (Кембридж) и членом Королевского литературного общества. Он получил премию Вулфсона за историческую книгу, орден Кавалеров Почета (“Это для новичков”, – прокомментировал награжденный). Его даже приняли в клуб “Атеней” на Пэлл-Мэлл, в котором, как говорят, больше епископов на квадратный метр, чем где‐либо еще (кроме Ватикана). Хобсбаум отлично понимал иронию: вечный коммунист – и при этом обильно награжденный. “Интеллектуалы – это хор в великой трагедии классовой борьбы”[738], – решил он.

В 1943 году Хобсбаум женился на Мюриэль Симен, коммунистке из хорошей семьи, но к 1950 году они разошлись, и она завела любовника (к отвращению и недоумению Хобсбаума – не из коммунистов). Это продолжалось до 1953 года, пока они наконец не развелись. Хобсбаум снова остался один, запутавшийся и неустроенный. Оставалось одно утешение – джаз. Во время Первой мировой войны об этом жанре узнали во многих странах. При этом к 1930‐х годам сталинисты объявили джаз “культурой негров”, а в определенный момент запретили саксофоны и изъяли тысячи инструментов. Редакция Communist Review тоже заклеймила джаз, но Хобсбаум остался непреклонен: он видел в этой музыке своеобразный стихийный культурный бунт. Юношей он слушал в лондонском клубе Дюка Эллингтона. Джаз сразу вызвал у него “невыразимую словами, безусловную физическую эмоцию”. Хобсбауму понравилось ездить в Париж, где он посещал в том числе Club St. Germain и Le Chat Qui Pêche[739]. В середине 1950‐х годов он вел в New Statesman колонку о джазе под псевдонимом Фрэнсис Ньютон (по имени трубача из группы Билли Холидей, коммуниста по убеждениям). Хобсбаум проводил время с джазистами и джазменами – по его выражению, “своего рода квазиподпольным международным масонством”[740]. Вскоре редактор Кингсли Мартин указал Хобсбауму на то, что его тексты чересчур сухи и что читатели (в основном клерки, мужчины средних лет) жаждут сплетен о полусвете, где процветал джаз. Хобсбаум подчинился, проник в “авангардную богему” лондонского Сохо и принялся описывать “чуваков” (cats) и “чувих” (chicks), с которыми проводил время.

В 1958 году в клубе “Стар” на Уордор-стрит Хобсбаум встретил Джо, подрабатывавшую проституцией красивую двадцатидвухлетнюю женщину с наркозависимостью и младенцем. В следующие четыре года, разделяя любовь к джазу, они часто виделись – и не только ради секса: Хобсбаум водил Джо в кино, на балет и на вечеринки, где знакомил ее с друзьями. Даже после прекращения романа они поддерживали связь, и Хобсбаум посылал ей деньги до конца ее жизни. В его характере было принимать людей, но и видеть мир глазами завсегдатаев Сохо было важно для того, как он видел прошлое: субстратом истории выступали неизвестные люди и народные движения. В 1959 году Хобсбаум опубликовал “Стихийные бунтари. Исследование архаичных форм общественного движения в XIX–XX веках” – книгу о крестьянах, становившихся ворами и разбойниками. Эта книга стала одной из его любимейших.

В середине 1950‐х годов Хобсбаум жил в Блумсбери, поблизости от вестэндских клубов и Британского музея, а после – в Клапэме и делил жилье с Аланом Силлитоу, автором книг “В субботу вечером, в воскресенье утром” и “Одиночество бегуна на длинные дистанции”. Потом он полгода преподавал в нью-йоркской Новой школе (помещавшейся над джазовым клубом) в Гринвич-Виллидже. Еще Хобсбаум влюбился в Марлен Шварц, из венской семьи, которая в 1962 стала его второй женой и родила двоих детей. Он купил машину (впервые), большой дом на севере Лондона (чуть дешевле 20 тысяч фунтов) и домик в Сноудонии, где Хобсбаумы и другие располагавшие дачами интеллигенты (“уэльский Блумбери”) нарочно жили в “условиях того рода, за навязывание которых эксплуатируемым трудящимся мы осуждали капитализм”[741]. Хобсбаум никогда не был партийным активистом. Когда Клэр Томалин – в то время редактор литературного отдела Sunday Times – поинтересовалась, как ему удается оставаться коммунистом с таким образом жизни, Хобсбаум объяснил: “На тонущем корабле можно ехать и первым классом”[742].

Хобсбаум проводил много времени за границей. В День взятия Бастилии в 1936 году, на пике влияния Народного фронта, он разъезжал по Парижу на машине кинохроники Социалистической партии; ненадолго заехал в Каталонию во время Гражданской войны, а однажды в Гаване по случаю переводил для Че Гевары[743]. Хобсбаум завел много друзей за границей, особенно в Латинской Америке и Италии. Попутно его взгляды менялись. Во враждебной обстановке 1970–1980‐х годов марксистская историческая школа переживала глубокий упадок. Он коснулся и Хобсбаума. В его недовольстве мировым капитализмом проглядывает то же увлечение неумолимыми “законами” истории, но, судя по последним работам Хобсбаума, с мечтой о либертарианском социализме он расстался. “Социализм, рожденный Октябрьской революцией, мертв”, – признал он в 2003 году. И марксизм по большому счету не сумел овладеть английским рабочим классом, тяготевшим преимущественно к радикальному либерализму, а не к революции. Если коммунизм и не был историческим тупиком, то он был, по крайней мере, объездным путем. И все же Хобсбаум говорил: “Я отошел от него – нет, отверг, но не стер