Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

его, не вычеркнул. Я до сих пор замечаю, что отношусь к памяти и традициям СССР со снисхождением и нежностью… Мечта об Октябрьской революции до сих пор живет где‐то во мне”[744]. Ричард Эванс писал, что Хобсбаум “всю карьеру историка разрывался между своими коммунистическими (шире – марксистскими) обязательствами и уважением к фактам, к документации, находкам и доводам других историков”. В конце концов, он желал “исторического понимания… но не согласия, не одобрения и не симпатии”.

Поклонники Хобсбаума настаивают, что марксистские убеждения не мешали ему, однако это не так. По выражению Эванса, “Эрик ждал, чтобы все было так, как ему хочется”[745]. В 2008 году Тони Джадт закончил вторую надгробную речь, опубликованную за четыре года до смерти Хобсбаума:

Эрик Дж. Хобсбаум был блестящим историком, принадлежавшим к великой английской традиции нарративной истории. Обо всем, за что брался, он писал гораздо лучше своих более модных подражателей. Как правило, он читал гораздо больше их и имел более широкое и глубокое понимание предмета. Если бы он не был всю жизнь коммунистом, его помнили бы просто как одного из великих историков XX века.

В 1950‐х годах, с обострением холодной войны, правительства Великобритании и США все больше впадали в паранойю – иногда обоснованно, но гораздо чаще причин для беспокойства у них не было. В компартии Великобритании одновременно состояло всего около 20 тысяч человек (то есть менее 1 % избирателей), и все они, кроме горстки, не занимались ничем противозаконным. Однако телефоны Эрика Хобсбаума и Кристофера Хилла прослушивались, корреспонденцию перлюстрировали, а за их друзьями и женами следили. МИ-5 следила даже за вероятными коммунистами, в том числе оксфордским историком А. Дж. П. Тейлором, писательницами Айрис Мердок и Дорис Лессинг (за последней следили двадцать лет). Случилось так, что под подозрение попали даже Нэнси, сестра Хобсбаума, и его дядя Гарри[746]. Помещения компартии на Кинг-стрит, в районе Ковент-Гарден, населили “жучками” в таком количестве, что несколько их позднее, во время ремонта, выпали из потолка.

Когда в 1958 году историк-коммунист Рафаэль Сэмюэл открыл в Сохо Partisan Coffee House, полиция направила туда осведомителей, притворявшихся, что они играют в шахматы. Один из них получил оперативный псевдоним Ratcatcher, Крысолов. Больше шестидесяти лет английское правительство следило за коммунистами в сфере политики и вне ее[747]. Когда Хобсбауму и другим позволили выступать на Би-би-си, руководство МИ-5 пришло в ярость, и сотрудники телерадиовещательной компании рассказывали, что их карьеру могла погубить оттиснутая на личном деле маленькая красная рождественская елка (знак политической неблагонадежности). До половины сотрудников Би-би-си негласно подвергались проверке, и даже в конце 1980‐х годов, когда процесс свернули, по соображениям государственной безопасности проверялось от 6 до 8 тысяч (из 12 тысяч) должностей.

В Соединенных Штатах демонизация тех, кто симпатизировал левым радикалам, зашла гораздо дальше. Хотя местная компартия никогда не играла заметной роли в политике, она тем не менее считалась наиболее опасной группой, пользовавшейся в обществе определенной поддержкой с конца 1940‐х годов, когда сенатор Джозеф Маккарти, пытаясь возбудить тревогу перед ростом влияния коммунистов, заговорил о “красной угрозе”. За решетку попали сотни людей, около 10 тысяч человек потеряли работу. Во многих случаях один только вызов на заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности служил достаточной причиной для увольнения. К 1958 году численность Коммунистической партии США уменьшилась до 3 тысяч членов, и она перестала играть заметную роль в жизни Америки.

Первой заметной исторической работой, написанной американским коммунистом, стали “Десять дней, которые потрясли мир” (книга вышла в начале 1919 года) Джона Рида: идеализированный (не в последнюю очередь потому, что автор не говорил по‐русски) рассказ о виденной им собственными глазами большевистской революции. Рид был рабочим активистом, фанатически преданным делу. В 1913 году он помог организовать забастовку на шелкопрядильной фабрике в Патерсоне, писал репортажи о событиях Мексиканской революции (1910–1920), ходил в бой вместе с Панчо Вильей, корреспондентом побывал в окопах Первой мировой, в 1917 году взял интервью у Троцкого, а в 1919‐м был избран в исполнительный комитет Коминтерна. Его гарвардский однокашник Уолтер Липман ехидно заметил: “На ум не приходит ни одной передряги, в которую с удовольствием не впутался бы Джон Рид”. Историк и дипломат Джордж Кеннан (отнюдь не сторонник левых) писал: “Рассказ Рида о событиях того времени выделяется среди свидетельств остальных современников литературным талантом, проницательностью, владением деталями”[748]. Книга вызвала большой резонанс в США.

После Рида мало что достойно внимания из написанного американскими историками-коммунистами или симпатизирующими им. Учебники квазимарксиста Чарльза Бирда (1874–1948) хорошо продавались, но к 1950‐м годам его выводы в основном были опровергнуты[749]. Книги Эрика Фоунера о Реконструкции – выдающиеся, но, когда он выходит за рамки своей темы (например, в статьях о Розенбергах или о шпионаже после 1945 года), его суждения по меньшей мере сомнительны. Так, Фоунер в деятельности американской компартии усматривает парадигму, помогающую перекроить границы американской свободы.

Идеологические соображения, отрицающие всякую объективность, после Рида стали нормой. Джон Эрл Хейнс и Харви Клер в авторитетной работе “Вопреки очевидному” (In Denial, 2003) показали, сколько американских историков левых взглядов (не только членов партии) отрицало истину и искажало зарубежные архивные данные о коммунистической истории. К концу 1940‐х годов симпатия к СССР в основном исчезла, но вернулась во время Вьетнамской войны, когда новое поколение принявших радикальные взгляды ученых с яростью обрушилось на критиков СССР. На исторических факультетах антикоммунисты-либералы стали большой редкостью[750].

В конце 1970‐х годов решительно настроенная группа приступила к “нормализации” произошедшего в сталинском СССР, занижая количество жертв (якобы их было не от 3 до более чем 9 миллионов, а “всего” десятки тысяч, в крайнем случае – сотни тысяч) и перекладывая ответственность за репрессии на вышедший из‐под контроля бюрократический аппарат. Широко цитируемый Фредрик Джеймсон в 1996 году настаивал, что “сталинизм исчез не потому, что потерпел неудачу, а потому, что он преуспел и выполнил свою историческую задачу – добиться ускоренной индустриализации слаборазвитой страны (отсюда привлекательность модели для многих стран третьего мира)”.

Многие из этих новых историков американского коммунизма увязывают научную деятельность со своими радикальными взглядами и даже открыто признают, что ими отчасти движет желание их оправдать. Они назвались “ревизионистами”, тогда как обычные историки (по словам одного из крупнейших теоретиков компартии Нормана Марковица) оказались “триумфалистами”, “антиревизионистами”, “правыми романтиками” и “реакционерами”. Да, большая доля компартий Западной Европы и Канады не подвергались общественному порицанию и надзору со стороны государства, выпавших Коммунистической партии США, но поразительно, что