Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

себе представить, какие серьёзные последствия для белого движения в России могла бы иметь наша делегация, если бы она была послана в сентябре 1919 г., как планировалось вначале. Само собой разумеется, были и некоторые «но», например вопрос о монархии, затронутый Шотуэллом, наверное, не случайно, а по приказанию сверху.

Кривобок — американофил, но монархист — с возмущением говорил: «Почему американцы имеют наглость вмешиваться в чисто русские дела и требовать республики? Мы же им не говорим: устраивайте монархию, иначе мы с вами не будем дружить». На это Гронский и я отвечали, что это не только мнение Америки, которое мы в конце концов при нормальных условиях можем просто игнорировать, но мнение всей Европы. Недаром всякий «левый» жест России в XIX и XX вв. вызывал там восторг.

Надо прямо признать: если бы борьба с большевиками велась под самыми подлинными демократическими и даже недвусмысленно республиканскими лозунгами, то судьба белого движения была бы совершенно иной. Правда, тогда надо было бы его называть не белым движением, а антибольшевистским, ибо вся Европа и вся Америка присоединились бы к такому движению. С другой стороны, беседа с Шотуэллом показала, до какой степени ошибался Сазонов, останавливая делегацию и в то же время требуя «правого курса» от деникинского правительства. Надо было по соображениям внешней политики идти не направо, а налево.

Результат нашего свидания с Шотуэллом послужил темой обсуждения не только внутри делегации. Мы решили также довести это до сведения дипломатического ведомства, но не через враждебного нам Сазонова, который понял бы антимонархические высказывания Шотуэлла только как попытку американского вмешательства во внутренние русские дела, а через Маклакова. Вследствие героической борьбы Сазонова в своё время с Распутиным и поддержки им идеи «ответственного министерства» мы как-то успели забыть, что Сазонов был зятем Столыпина, портрет которого стоял у него на письменном столе и о котором он всегда говорил с самой высокой похвалой. Хотя Сазонова никогда нельзя было называть черносотенцем, но он придерживался очень умеренных взглядов и был убеждённым монархистом, вернее, монархистом-конституционалистом.

Советская революция отбросила Сазонова вправо, а ко времени моего приезда в Париж он стоял определённо в оппозиции к левому крылу деникинского правительства, отзываясь о нём, как я отмечал выше, весьма пренебрежительно. Само собой разумеется, что, если бы мы с Гронским пошли к Сазонову, наш разговор ещё больше ожесточил бы его против нашей делегации. Мы решили обратиться к Маклакову, не сомневаясь, что он передаст содержание нашей беседы Сазонову и Гирсу и она, таким образом, в дипломатическом отношении не пропадёт даром для белого движения.

Так мы и сделали. Маклаков выслушал нас весьма внимательно. После доклада Гронского, дополненного в некоторых местах мною, он с радостью отметил, что позиция Америки не только приемлема, но и очень благоприятна для борьбы с большевиками. Что касается монархии, то Маклаков сказал, что это ахиллесова пята белого движения. В этом вопросе существуют не только противоречия, а, по его выражению, «неискренний хаос». Этим он, очевидно, хотел сказать, что вопрос о монархии намеренно затушёвывается: с одной стороны, ни Колчак, ни Деникин явно не республиканцы, но, с другой стороны, можно ли поручиться, что в случае удачи их войск у нас под предлогом необходимости военной диктатуры не появится своеобразный русский бонапартизм?

Я не удержался и заметил, что не видел на юге России никого похожего на Бонапарта, а без исключительной личности, вроде Наполеона, нельзя представить себе бонапартизм. Маклаков ответил, что Бонапарта среди русских военных явно нет, но что «можно воображать себя Бонапартом, называясь главнокомандующим какой-нибудь армией». Во всяком случае, вопрос о монархии намеренно затуманивается не только потому, что хотят оставить себе на всякий случай монархическую лазейку, но и потому, что некоторые вновь выдвинувшиеся лица не прочь при случае попытаться узурпировать власть монарха в России.

Маклаков согласился, что республиканская идея вызвала бы гораздо больше сочувствия не только в Америке, но и в Европе, чем этот туман в вопросе о форме правления, но сказал, что делегация, если она поедет в Америку, не должна без разрешения южнорусского правительства поднимать республиканский флаг, так как оттуда может прийти опровержение и тогда положение делегации сделается невыносимым.

Вообще весь наш разговор с Шотуэллом произвёл на Маклакова сильнейшее впечатление, но он подчеркнул, что наряду с чрезвычайно благоприятными перспективами в широком антибольшевистском смысле есть и «подводный камень» в виде вопроса о монархии, где надо быть осторожным и лавировать между Сциллой и Харибдой.

Как нам стало известно, Маклаков не только передал наш разговор с профессором Шотуэллом Сазонову и другим видным членам парижской русской колонии, но и постарался устроить себе маленький триумф у французов, сообщив на Quai d’Orsay об американской делегации и нашем банкете. Французы, которые, конечно, знали о делегации, очень заинтересовались ею теперь, когда к ней проявили интерес американцы. С другой стороны, Маклаков весьма ловко использовал основные мысли Шотуэлла для поддержания антибольшевистского духа у французов примером североамериканской прямолинейности и нескрываемых симпатий к сильной России.

Едва ли Маклаков говорил с французами о монархическом вопросе, о котором он обстоятельно беседовал с Сазоновым. Имею все основания полагать, что именно эта часть беседы Шотуэлла привлекла к себе особое внимание русских парижских кругов: было отмечено не благожелательное отношение американцев в самом широком смысле к русскому антибольшевистскому движению, а именно их желание «насадить у нас во что бы то ни стало республику», что, несомненно, извращало самый смысл нашей беседы с Шотуэллом. Знаю доподлинно, что эта беседа сделалась известной и на юге России и, конечно, была преподнесена в извращённом виде, что оказало пагубное влияние на судьбу нашей делегации.

Таким образом, там, где мы видели только самую искреннюю благожелательность и одни лишь радужные перспективы для завоевания симпатий Северной Америки в деле борьбы с большевиками, усматривалось покушение на суверенитет России. И наша энергия, наше вступление в непосредственные сношения с американцами в Париже в тех самых кругах, которые нас послали, послужили причиной нашей гибели. Наше стремление поставить борьбу с большевиками на рельсы широкого сотрудничества с САСШ, а значит, и со всей Европой обратило против нас тех, кто с оружием в руках боролся с большевиками на юге России.

Из-за этой чрезвычайно важной беседы с профессором Шотуэллом мы столкнулись с главной язвой белого движения, а именно с тем, что борьба с большевиками была для него лишь средством осуществления цели, исторически неосуществимой в то время, — цели восстановления монархии. Мысли о «русском бонапартизме», высказанные Маклаковым, который всегда больше других русских парижан стремился войти в