Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

непосредственные сношения с «генералами», как называли в Париже вождей гражданской войны, не соответствовали действительности. Личному честолюбию «генералов» пришлось бы в конце концов отступить перед монархическими тенденциями их ближайшего окружения, ибо все прекрасно понимали, что нет такого лица, которое могло бы взять на себя смелость играть роль Наполеона.

«Контрреволюция — дело молодых»

Перед нашим отъездом в Лондон, состоявшимся вскоре после банкета, мы с Гронским пришли в посольство и вместе с Кривобоком осмотрели все наши ящики, часть их вскрыли и произвели выборку тех материалов, которые могли иметь непосредственный интерес для Англии. Эта наша поездка в сочетании с вышеописанным американским банкетом привлекала все больше и больше внимания к делегации, и Маклаков попросил меня немедленно по возвращении доложить о результатах поездки. В то же время я ехал как обыкновенный дипломатический курьер и вёз дипломатическую переписку между парижским посольством и лондонским. Дружелюбное отношение Маклакова к Гронскому и ко мне снова дало пищу для слухов, будто я войду в состав посольства.

Однако, прежде чем перейти к нашей лондонской поездке, я должен рассказать о некоторых моих встречах в посольстве, имевших к ней прямое отношение. Одной из них была встреча с князем Л.В. Урусовым, бывшим вдохновителем всего саботажного движения. Возвратившись из объезда славянских стран (Болгарии, Югославии, Чехословакии), Урусов находился в мрачном настроении. Он был, конечно, в нашем отеле, и там я познакомил его с Гронским. Урусов говорил со мной совершенно откровенно, со свойственной ему страстностью, критикуя всё наше парижское начальство. По его глубокому убеждению, борьба с большевиками должна была неминуемо закончиться полным крахом, если такие люди, как Сазонов, Маклаков и Львов, останутся во главе белого движения. Его критика, таким образом, носила общий характер и была направлена против всего старшего поколения.

Когда я рассказал Урусову о нашем свидании с профессором Шотуэллом, он пришёл в восторг. Его не только не испугала, а, напротив, крайне обрадовала, антимонархическая тенденция американцев. «Я то же самое совершенно открыто высказал Сазонову, и это вызвало у него взрыв негодования», — сказал мне Урусов. Я не имею никаких оснований в этом сомневаться, ибо Сазонов повсюду говорил о необходимости восстановления монархии, конечно, конституционной. Особенно убивало Урусова то, что Сазонов думал только о «чистоте своего имени», понимая это так, что он обязан не только не подписывать никакого акта, имеющего хоть малейшее касательство к «ущерблению» России, но вообще ни с кем ни из инородцев, ни даже из иностранцев не вести переговоров из боязни, что из них выйдет нечто могущее бросить тень на его имя.

Нольде рассказывал мне, что, несмотря на все смертельные обиды, нанесённые союзниками самолюбию Сазонова, он не желал изменять своей лояльности и, отвернувшись от других народностей России, в то же время не захотел вступить в предварительные переговоры с немцами, когда те дали ему понять, что желали бы с ним «поговорить». Сазонов всё ещё воображал себя царским русским министром иностранных дел во время войны, когда он с весьма похвальной откровенностью сообщал союзникам обо всех попытках немцев начать с ним сепаратные переговоры.

Как-то и я был свидетелем того, как к Сазонову пришёл некий господин с неизвестной фамилией, желавший получить от него совет по поводу поездки в советскую Россию. Сазонов передал ему через своего секретаря Петрова, что «никаких советов лицам, едущим в советскую Россию, он, Сазонов, не даёт». Быть может, такое отношение и было хорошо в данном случае, но как-то так вышло, что Сазонов ни с кем не желал разговаривать: с союзниками — потому что они не хотели с ним говорить, с немцами — потому что это «враги», ибо официально война России с ними не кончилась, по великолепному юридическому заключению Мандельштама, наконец, с инородцами — потому что они изменники, воспользовавшиеся несчастьем России, чтобы на нём составить своё благополучие. Получался заколдованный круг, и белое движение, естественно, оставалось ни с чем.

По мнению Урусова, с которым я был совершенно согласен, Сазонову следовало вместо этой абстрактной риторичности попытаться созвать антибольшевистскую конференцию с приглашением на неё прежде всего так называемых инородцев, чтобы выяснить, на каких началах эти, прежде входившие в состав России, народности могли бы помочь в борьбе с большевиками. Само собой разумеется, созывая такую конференцию, надо было сначала составить собственную программу для решения национального вопроса в России. Пришлось бы безоговорочно отмежеваться от старой царской России и найти новые методы общежития инородцев с русским народом.

Нет сомнения, что и по польскому вопросу давным-давно надо было созвать такую конференцию, и не кто иной, как Сазонов, мог бы, сидя в Париже, договориться с поляками, а не сваливать решение польского вопроса на южнорусские власти, которым уже хотя бы из-за дальности расстояния и невозможности организовать достаточно быстрые курьерские сношения достичь договорённости с польской стороной было просто физически крайне трудно. То же можно сказать и о Финляндии, независимость которой Сазонов в конце концов признал, но в то же время оскорблял её народ, называя финнов «чухонцами».

Я был совершенно согласен с Урусовым, что для достижения вышеуказанного соглашения с инородцами, и в первую голову с поляками, нужны были новые идеи и новые люди. «Я горжусь своим прошлым и отношусь к своим обязанностям как в царское время», — говорил Сазонов Урусову. Между тем, по мнению Урусова, разница положения при Николае II и при Колчаке и Деникине была слишком огромна, чтобы не надо было изменить методы дипломатической работы.

Урусов обрушивался и на Маклакова, и на князя Львова. На Маклакова он нападал за то, что, расходясь во мнениях с Сазоновым и более правильно рассуждая во многих вопросах, Маклаков не умел настоять на своём и фактически проводил сазоновскую политику, как некогда, находясь в кадетской партии, во всём слушался Милюкова. Маклаков привык иметь за своей спиной инспиратора, и теперь подобным инспиратором был Сазонов. Таким образом, из «оппозиции» Маклакова никакой пользы не выходило. Про Львова Урусов говорил: удивительно, как люди, окончательно провалившиеся в России, снова оживают за границей. Трудно представить себе более одиозное имя, а между тем оно снова пущено в ход — для чего? Для втирания очков иностранцам? Неужели можно представить себе Львова снова в России во главе какого бы то ни было правительства, а между тем тот факт, что парижскую русскую колонию возглавляют такие люди, как князь Львов, компрометирует в глазах населения внутри России борьбу с большевиками. Свергать большевиков, чтобы снова поставить Львова, который дал им возможность прийти к власти?

Урусов правильно указывал на полное несоответствие