Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

Апраксина занимать Аландские острова, царь вернулся в Кронштадт с трофейными шведскими кораблями. 7 сентября триумфатор под артиллерийский салют в 150 залпов вошел по Неве в свой парадиз. Впереди плыли три галеры, расцвеченные флагами, следом шли захваченные шведские корабли, замыкала процессию командирская галера Петра Михайлова. Корабли встали на якорь у Петропавловской крепости, а команда вместе с пленными шведами сошла на берег и продолжила торжественное шествие. Эреншельд выступал в сшитом для него по приказу царя роскошном сером камзоле, Петр красовался в зеленом с золотом мундире русского контр-адмирала. Победители и побежденные прошли под триумфальной аркой, на которой двуглавый орел держал в когтях слона — намек на флагманский корабль Эреншельда[52]; горделивая надпись под изображением гласила: «Российский орел мух не ловит». Сенат и князь-кесарь дружно произвели контр-адмирала Петра Михайлова в вице-адмиралы. Поблагодарив князя-кесаря и господ сенаторов за честь, Петр продолжил:

— Братья! Есть ли среди вас человек, который бы двадцать лет назад предвидел, что будет строить со мной корабли — здесь, на Балтике, и поселится в странах, завоеванных нашими трудами и храбростью!

Торжества по случаю победы, как обычно, сопровождались шутовскими выходками. На этот раз Петр затеял женить всешутейшего князя-папу Никиту Зотова. Невестой 84-летнего жениха была выбрана Анна Пашкова, девица шестидесяти лет из хорошей семьи.

Грандиозные приготовления к свадьбе начались сразу после гангутского триумфа и продолжались четыре месяца. Все участники шутовского действа — а их было несколько сотен человек: сенаторы, члены всепьянейшего собора, знатные придворные особы, сухопутные и морские офицеры, корабельные мастера и даже иностранные дипломаты, — два раза представляли на осмотр царю свои маскарадные костюмы, поскольку Петр строго требовал, чтобы в процессии было не более трех одинаковых нарядов. Каждый приглашенный помимо маскарадного костюма должен был обзавестись каким-нибудь музыкальным инструментом — барабаном, пастушеским рожком, колокольчиком, скрипкой или, на худой конец, бычьим пузырем, наполненным горохом, горшком, медным тазом или чем-нибудь подобным.

Накануне свадьбы в ноги царю бросился Конон Зотов, сын князя-папы, с горячей мольбой отменить брак: «Умилосердись, государь! Таким ли венцом пристойно короновать конец жизни отца моего?» Впрочем, из последующего разговора выяснилось, что молодой человек хлопочет из опасения, что мачеха ущемит его при разделе наследства: «Она идет для того в замужество, чтоб ей нас, детей его, лишить от Бога и от вас, государь, достойного нам наследства». Результат разговора с царем был неожиданным для Конона Зотова: Петр велел ему собрать пожитки и отправиться во Францию — изучать мореходное дело.

16 января, в трескучий мороз, открылось потешное свадебное шествие — от царского дворца, по льду через Неву, — к церкви Петра и Павла, где с трудом отысканный дряхлый девяностолетний священник дожидался у алтаря молодых. Процессию возглавлял князь-кесарь Ромодановский, наряженный царем Давидом и прикрытый медвежьей шкурой, с лирой в руках, — он ехал в санях, запряженных четырьмя медведями; пятый стоял на запятках вместо лакея. Под ударами кнута косолапые издавали оглушительный рев. Позади князя-кесаря на очень высоких санях ехали новобрачные, окруженные купидонами; на месте кучера сидел олень, на запятках стоял козел. Зотов был в полном папском облачении. За молодыми шумной толпой следовали маски. Граф Головкин и двое князей Долгоруких, облаченные в китайские халаты, играли на дудочках. Петр Толстой в турецком кафтане и шароварах гремел медными тарелками. Царевич Алексей в костюме охотника трубил в рог. Петр, наряженный, по обыкновению, голландским матросом, что есть силы бил в барабан.

И кого еще только не было в этой шумной толпе! Венецианцы извлекали пронзительные звуки из своих свистков, дикари из Гондураса потрясали копьями, поляки пиликали на скрипках, калмыки тренькали на домбрах. В пестрой толпе виднелись норвежские крестьяне, лютеранские пасторы, католические монахи, епископы, раскольники, китобои, армяне, японцы, лапландцы, тунгусы… Нестройные звуки разнообразных музыкальных инструментов, рев медведей, звон колоколов, восклицания многотысячной толпы зевак — все слилось в одну невыносимую для уха какофонию.

Во дворце гостей принимали четверо самых страшных заик, которых только удалось сыскать. Стольниками и шаферами были дряхлые старики, едва державшиеся на ногах, ливрейных лакеев — подагрических обрюзгших толстяков — приходилось водить под руки.

Празднества по случаю свадьбы князя-папы продолжались до февраля.

Между тем Апраксин, опустошив шведское побережье, к зиме вернулся в Кронштадт, вновь потрепанный бурей, а не врагом. Петра распирало от гордости за морские победы. Но среди торжеств, пиров и маскарадов нет-нет да и взгрустнется царю Петру: командуют-то флотом по-прежнему иностранцы — греки, венецианцы, датчане, голландцы; русским дворянам море противно, и на морскую службу ропщут они больше всего.

Пора исправлять нерадивых.

Той же зимой в Петербург по царскому указу съехались со всей России молодые дворяне в возрасте от 10 до 30 лет. Правда, многие, по примеру отцов своих, которые состарились, в своих деревнях живучи, а на службе и одной ногой не бывали, отвертелись от царского смотра как могли: иные угрозами, иные взятками; кто на себя тяжелую болезнь напускал, а кто возлагал юродство и при подъезде царских гонцов в озеро по самый подбородок опускался. Те же, которые приехали в Петербург, и сами не рады были, ибо услыхали, что надлежит им отправляться за море, для навигацкой науки.

Со слезами и сердечным сокрушением ехали дворянские недоросли в дальние края, где не бывали ни отцы, ни деды их, для дела мудреного, тягостного, несообразного со званием дворянским. Многие из них были уже женаты, имели детей, и один Бог ведает, сколько плачущих по ним оставалось в Москве и по усадьбам, во скольких домах тужили и сетовали о разлуке с любимыми и близкими, обреченными учиться проклятому ремеслу матросскому и погубить душу в греховном общении с заморскими недоверками.

Ехали навигаторы за море неохотно, с большими проволочками и остановками. А приехав в чужие земли: Венецию, Флоренцию, Тулон, Марсель, Кадикс, Париж, Амстердам, Лондон, — писали домой, что житие им пришлось самое бедственное и трудное, а наука определена самая премудрая: хотя бы им все дни живота своего на той науке трудить, а все равно не выучиться, ведь не знамо языка, не знамо науки… А они, как родные их и сами могут ведать, кроме природного языка никакого не могут знать. Царь же велит непременно учиться экипажеству, механике, навигации, инженерству, артиллерии, боцманству, математике. И, видя, что дело плохо, неудачливые ученики писали слезные прошения в Россию, чтобы их из науки взяли и определили на любую другую службу, потому что настоящая наука им не дается, а то, чему можно учиться, языка не зная, — шпажному и танцевальному учению, — к нужде его величества годно быть не может.