Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

сюжетов одной из первых обозначила младшая современница и соотечественница Берт Гэмбл, Шарлотта Перкинс Гилман, чьи публикации по «женскому вопросу» и по проблемам гуманного обращения с животными уже неоднократно цитировались выше. Систематическое изложение своих взглядов в художественной форме писательница представила в 1915 году в романе «Ейландия» («Herland»). В этом произведении описана утопическая страна женщин, которую рассказчик и двое его друзей обнаруживают на отрезанном от всего мира плато посреди тропического леса. Географическое положение не конкретизируется, однако упоминание «тысячи притоков и громадного бассейна великой реки, в верховьях которой еще предстояло составить карты местности, изучить туземные языки, и можно было ожидать найти образцы всевозможной странной флоры и фауны» (Perkins Gilman 2009: 4) позволяет предположить, что моделью для этого описания послужил бассейн Амазонки, где тремя годами ранее Конан Дойл разместил действие своего «Затерянного мира». Таким образом, используется локус, имеющий устоявшиеся этнографические и доисторические коннотации, однако, в отличие от Конан Дойла (и подобно спекулятивным реконструкциям Берт Гэмбл), Перкинс Гилман наделяет затерянное во времени общество женщин утопическими чертами.

В отсутствие репрессивных социально-экономических институтов, характеризовавших западные страны начала XX века, женщины Ейландии оказываются способны в полной мере реализовать свой потенциал, индивидуально достигая гармоничного физического и интеллектуального развития и совместно строя справедливое, устойчивое общество. Их отличает высокоразвитая цивилизация, которая при этом органично вписана в природную среду, не нарушая ее баланса. В частности, эти женщины полностью отказываются от эксплуатации животных, используя исключительно сырье растительного происхождения для приготовления пищи и производства одежды. Под остраняющим взглядом жительниц Ейландии привычная диета американцев обнаруживает свой неестественный, отвратительный характер, причем речь идет не только о мясных, но и о молочных продуктах: «Потребовалось время, чтобы объяснить этим трем миловидным женщинам процесс, в ходе которого у коровы отнимают теленка, а у теленка – его настоящую еду; этот разговор вывел нас на дальнейший рассказ о мясной индустрии. Они выслушали его, очень бледные, после чего, извинившись, немедленно покинули нас» (Ibid.: 50). Фактически, Перкинс Гилман предлагает осмысление феномена, который лишь в конце XX века получил систематическое описание в экофеминистской теории, получив наименование «феминизированный протеин» (Adams 2010: 21, 91, 111–114). Речь идет о том, что эксплуатация животных диспропорционально затрагивает самок репродуктивного возраста, чьи тела превращаются в живые фабрики по производству мяса, молока или яиц[265]. Такая структура угнетения симметрична положению женщин во многих человеческих обществах, что способствует его натурализации, закрепляя за женщиной статус объекта. В утопическом мире Перкинс Гилман, где материнство священно, злоупотребление его биологическими основаниями становится немыслимым даже в отношении «низших» видов.

Несмотря на созвучность этих мыслей позднейшим экофеминистским идеям, едва ли можно говорить о прямой преемственности между ними. В целом история женщин, а в особенности женского активизма и интеллектуальной деятельности, как хорошо известно, обречена в каждом поколении начинаться с чистого листа. Такую же особенность отмечают у борьбы за права животных (именно в ее философском аспекте, а не в законодательном, который, как я показала выше, подчинялся вполне прагматичным экономическим и дисциплинарным соображениям) и вегетарианской этики (Adams 2010). После пика интереса к этим темам на рубеже веков, в межвоенный период они практически исчезли из поля зрения общественности и были заново открыты лишь во второй половине столетия. При этом структурная взаимосвязь между угнетением женщин и животных вновь становится предметом осмысления существенно позже появления концепции «освобождения животных» (animal liberation) и расцвета «второй волны» феминизма – эти два феномена оказались фактически не связанными друг с другом.

Долгое время оставаясь слепым пятном для феминистских теоретиков и активистов, эксплуатация животных тем не менее постоянно присутствовала в их дискурсе на уровне метафор. Так, протестующие против конкурса красоты «Мисс Америка» в Атлантик-Сити в 1968 году сравнивали это мероприятие с выставкой-продажей скота, подчеркивая объективацию женщин в подобных шоу, а также в модной индустрии и глянце. К примеру, один из постеров гласил: «Выставки скота унизительны для людей», а другой: «Добро пожаловать на ярмарку скота „Мисс Америка“». Еще один плакат, иллюстрировавший эту аналогию, представлял собой рекламу сети ресторанов Cattle Baron, которая призывала клиентов «отвыкать от скучных стейков» и изображала обнаженную молодую женщину, чье тело было расчерчено на фрагменты, соответствующие положению мяса определенного типа на говяжьей туше. Ковбойская шляпа – единственное, что было надето на модели, – подчеркивала предполагаемую американскость любви к «нескучным» стейкам, образуя визуальную параллель названию конкурса «Мисс Америка».

Фрагментация женского тела, которая на этом постере приобретает обертоны сексуализированного каннибализма, меж тем является рутинным приемом в дискурсах о красоте. Образ красавицы традиционно складывается из набора атрибутов, которые порой, как в известном ренессансном жанре анатомического блазона, приобретают совершенную автономность. Не только внешние описания, но и тексты самих женщин воспроизводят эту логику. Как отмечает Жиль Липовецкий применительно к западной культуре постмодерна, «у женщин культ себя и своего тела структурно дробен, женщина редко представляет себе общий план своего тела в целом, так как аналитический взгляд одерживает верх над синтетическим. Молодая женщина, как и женщина зрелая, видит себя „по кусочкам“ <…> Все зоны женского тела требуют сил и внимания, аналитический нарциссизм разлагает лицо и тело на отдельные элементы, каждый из которых обладает определенной более или менее позитивной ценностью: нос, глаза, губы, кожа, плечи, грудь, бедра, ягодицы, ноги – оказываются объектом самооценки, самонаблюдения, что требует ухода за собой, с целью заставить других по достоинству оценить ту или иную часть тела или исправить недостатки именно в данной точке» (Липовецкий 2012: 158). Уже в XIX веке сборники советов для женщин строились по такому принципу, дробя тело женщины на составные части, каждая из которых могла представлять собой «проблему» или, напротив, предмет гордости и источник очарования (Grout 2015: 68). Так, книга известной куртизанки Лолы Монтес (1821–1861) содержит главы с характерными названиями: «Прекрасная грудь», «Прекрасные глаза», «Прекрасный рот и губы», «Прекрасная рука», «Прекрасная ступня и лодыжка», «Красота голоса», «Красота осанки» и тому подобными (Montez 1858).

С ростом популярности физических упражнений в XX веке фрагментация приобретает анатомически выверенный характер, выделяя отдельные группы мышц, над которыми можно работать. Одно из изданий невероятно популярной в Советском Союзе книги польской журналистки Софьи Вендровской «100 минут для красоты и здоровья», где ключевое место занимает система упражнений, наглядно иллюстрирует такую концепцию тела (Вендровска 1992; Gusarova 2019). На обложке схематично изображена фигура женщины, по-видимому, занятой укреплением пресса. Ее окружают разнонаправленные векторы, указывающие на отдельные группы мышц, придавая рисунку динамичность и ауру научной рациональности. В то же время некоторые из этих графических элементов, сдвоенные, напоминают стрелки часов, в чем можно увидать обыгрывание