Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

названия брошюры. Стилизованность изображения не позволяет понять, одета ли женщина в облегающий костюм для аэробики или обнажена, но примечательно, что на ней туфли на каблуках и наручные часы. Двусмысленность в репрезентации тела возникает из-за того, что оно расчерчено пунктирными линиями на зоны, раскрашенные в желтый, синий и красный цвета, – это можно понимать как элемент дизайна гипотетической спортивной одежды или же как условную визуализацию различных групп мышц. В любом случае примечательно формальное сходство с рекламой Cattle Baron[266], вплоть до наличия фетишизированных элементов костюма (шляпа и туфли соответственно), дополняющих образ фрагментированного женского тела в каждом случае.

Нормализованность подобных репрезентаций делает их едва различимыми, и даже если в случае протеста против конкурса «Мисс Америка» привлекается внимание к их насильственным импликациям, представления о недопустимости такой визуальной подачи распространяются лишь на женщин. Сравнения женщин с «куском мяса», нередко звучащие в феминистских дискурсах о домашнем насилии, порнографии и репродуктивных правах, фактически упрочивают границу между людьми и животными, подразумевая, что в отношении первых недопустимо обращение, институционально закрепленное для вторых.

Симметричность эксплуатации животных и женщин в Новейшее время впервые была выявлена на историческом материале, в книге австралийской исследовательницы Корал Лэнсбери «Старая коричневая собака: женщины, рабочие и вивисекция в эдвардианской Англии» (1985). В поисках ответа на вопрос, почему именно женщины на рубеже XIX–XX веков столь активно выступали против вивисекции, Лэнсбери выдвинула предположение, что они могли отождествляться с животными – жертвами научных экспериментов в силу специфически женского опыта гинекологических обследований, а также развития порнографии, в том числе садомазохистской и фетишистской направленности, где женщины изображались связанными и подвергались постановочным истязаниям. Другие ученые впоследствии высказывали сомнения в обоснованности интерпретации Лэнсбери, указывая, в частности, что вряд ли многие из участниц движения против вивисекции были столь подробно осведомлены о порнографической визуальной образности своего времени. Действительно, аргументация Лэнсбери кажется во многом вдохновленной скорее так называемыми «сексуальными войнами», расколовшими феминистское движение в англоязычном мире с конца 1970-х годов, чем историческими источниками. Тем не менее, знаменуя возвращение в публичный дискурс после более чем полувекового перерыва темы отождествления женщин и животных как объектов патриархального угнетения, эта работа представляется важной.

Книга Лэнсбери вышла на фоне растущего интереса к животным в истории, и хотя, как отмечалось выше, в большинстве исследований в этой области, публиковавшихся в 1970–1980-х годах, акцент делался на классовые отношения, гендерная проблематика также постепенно получала освещение. Переломным моментом стал выход в 1990 году работы Кэрол Адамс «Сексуальная политика мяса», в которой на основе анализа исторических свидетельств и современных кейсов, в частности судебных разбирательств, а также художественной литературы и текстов массовой культуры, в том числе визуальных, была предложена теоретическая интерпретация структурной взаимосвязи между потреблением мяса и угнетением женщин. Книга Адамс, на создание которой ушло больше десяти лет, написана с позиций исследователя-активиста: автор с ранней молодости была вовлечена в волонтерские проекты и инициативы, направленные на оказание помощи жертвам домашнего насилия, а также защиту прав животных. При этом она постоянно сталкивалась с тем, что эти сферы деятельности рассматриваются едва ли не как взаимоисключающие, а ее коллеги по каждой из них ведут бесконечные споры о первостепенной важности своего дела по сравнению со всеми остальными.

В противовес этому распространенному мнению, феминистско-вегетарианская критическая теория, проект которой предлагает читателям Адамс, исходит из того, что «женщины и животные в патриархальном мире занимают сходное положение объектов, а не субъектов» (Adams 2010: 219). Эту идею автор подтверждает анализом конкретных эпизодов насилия, в которых фантазии насильника о власти и контроле, сколь бы шокирующим ни было преступление, основываются на тех же категориях, которыми оперируют вполне легитимные дискурсы рекламы (такие, как на упоминавшемся выше плакате Cattle Baron) или мужские шутки. Одним из ключевых терминов книги является понятие отсутствующего референта: метафорика, оперирующая образами животных, в действительности никогда не отсылает к их собственному опыту, а, напротив, стирает его, нормализуя эксплуатацию и убийство. С другой стороны, сверхвидимость женщин в современной визуальной культуре также опирается на отсутствующий референт и не предоставляет каналов для трансляции реальных женских голосов. Напротив, мнение женщин систематически сбрасывается со счетов как легковесное и иррациональное – подобно тому как игнорируются доводы в пользу вегетарианства, не вписывающиеся в «патриархальный текст мяса».

Адамс широко использует наработки литературной теории и среди прочего много говорит о структуре рассказов, легитимирующих потребление мяса. При этом речь идет не только о нарративах охоты с их очевидным сексуальным подтекстом или о том, в каких категориях мыслится жизнь сельскохозяйственного животного, но и о самой трапезе как тексте. В этом Адамс следует за Мэри Дуглас, которая в эссе «Дешифровка приема пищи» (вдохновляясь, в свою очередь, «Системой моды» Барта) писала: «Если рассматривать пищу как код, шифруемые с его помощью сообщения можно обнаружить в модели социальных отношений, которые таким образом выражаются. Сообщение относится к различным уровням иерархии, включенности и исключенности, границам и сношениям поверх границ» (Douglas 2001: 231). Дуглас подвергает социально-антропологическому анализу собственный опыт хозяйки, которой необходимо ежедневно готовить для большой семьи обед из трех блюд, и привлекает внимание к невозможности изменить их число или последовательность подачи.

Наотрез отказываясь считать обедом сочетание супа и десерта, семья Дуглас обрекала ее проводить у плиты гораздо больше времени, чем зачастую желала бы сама антрополог (которая, впрочем, почти беспрекословно мирилась с этими требованиями). «Кухонное рабство» женщины, в частности необходимость готовить мясо для партнера, будучи вегетарианкой, становится одной из центральных тем книги Адамс. Другой вывод, который она делает, опираясь на статью Дуглас, – о фактической синонимичности мяса и еды в современных западных обществах[267]. Мясные блюда не только являются «основными» в меню, они символизируют солидность и основательность всего, что в культуре наделяется ценностью. В английском языке это особенно заметно, так как слово meat имеет среди прочего переносные значения, относящиеся к основному содержанию или сути чего-либо (например, рассказа) – тому, что по-русски можно назвать «солью» или «мякоткой». Если потребление мяса ассоциируется с витальной энергией и мужественностью, то растительная диета, напротив, воспринимается как выбор слабых (эта мысль играла немаловажную роль в идеологии колониальных империй). Коннотации пассивности, закрепившиеся за словом «овощ», наглядно показывают, как качества, приписываемые растениям, могут переноситься на людей, и, по мысли Адамс, этим во многом определяется закрепившийся в массовой культуре стереотипный образ вегетарианца. Растительная диета феминизирована, ведь отказ от мяса предполагает отказ от мужских привилегий, но также и отказ от мужских ценностей и иерархий, который сохраняет свой субверсивный смысл, даже когда замалчивается доминантной культурой.

На первый взгляд можно