Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

массой хотя и однородной, но исповедующей различные идеи; страна узнала себя лишь недавно. Она была сложена из опустившихся, обедневших слоев народа. Мелкая и средняя буржуазия незадолго до этого пролетаризировалась и чувствовала лишь вражду к своему ближайшему спутнику — пролетарию, который уже раньше стал сознательным представителем своего класса. В последнее время, из-за длительного периода безработицы, рабочие во многом утратили свое классовое самосознание. Все было ослаблено, их вера в социальные идеи, вся их былая гордость. «Великому» человеку оставалось лишь месить мягкое тесто.

Но и, помимо того, воздух был заряжен революцией. Даже низко павшие массы не станут жертвовать собой ради интересов, прямо противоположных их собственным, ради интересов нескольких богачей, кем бы они ни были: промышленниками, крупными землевладельцами или представителями бывших правящих семей. Однако именно эти люди и оплачивали национал-социалистское движение. «Этого они не должны заметить, — сказали дельцы. — Мы просто будем утверждать, что классовых противоречий не существует. Нация — едина. Вперед на борьбу с марксистами, которые ее раскалывают! Делать революцию — значит уничтожить социальные идеи вместе со всем, что из них вытекает: профсоюзами, парламентаризмом и всем республиканским человеколюбием. Наша революция — это революция нации против партий и против всех, кто хочет думать. Разум — враг. Сплотимся против него! Наконец мы стали нацией! Возненавидьте всех, кто хочет помешать нам стать, наконец, нацией! Все что есть в нас революционного — это сила нашей ненависти!»

Ненависть не только как средство, но и как единственная причина возникновения мощного народного движения — это могло прийти в голову только «великому» Гитлеру. Ведь каждая революция имеет на вооружении и ненависть, причем неважно, насколько она оправдана. Но в общем она направлена против власть имущих и богачей; она лишь подкрепляет те требования, которые и без того понятны. Здесь же — ничего похожего. Еще никто никогда не видел народа, который ненавидел бы себе подобных — малых, слабых и бедных, а заодно и тех отдельных людей, кто думает за них и из чувства справедливости стоит на стороне угнетенных.

«Великий» человек изящно называет их интеллигентско-профессорской сволочью. Его не смущает мировое имя какого-нибудь Эйнштейна или Томаса Манна. Пусть они проваливают, тогда народ будет видеть только его одного. И вот он этого достиг. Даже марксисты сломлены той ненавистью, которая ложится на их головы. Это выглядело буквально устрашающе — вся эта ожесточенная ненависть, вызванная в людях против природы и вопреки очевидности, просто с помощью лжи. Но это должно было удаться тем, кто имел дело с обедневшими, особенно духовно обедневшими массами. Если бы кто-нибудь спросил у иного бедняка: «Как это случилось, что ты состоишь в той же партии, что и принц Такой-то Прусский?» — бедняга смог бы лишь пожать плечами. В нем, невежественном и некультурном человеке, каким он был, играючи удалось возбудить ненависть к республике для той цели, чтобы он не заметил истинных виновников своих несчастий. Двадцать лет назад, еще не ослабленные нищетой, все бы сразу учуяли жульничество. Это молодое поколение ничего не знало о довоенных временах. Оно не знало учения Маркса, только его имя, и то в качестве пугала. Одни считали его большевистским вожаком в Москве, другие надеялись, что в один прекрасный день он будет схвачен, и не где-нибудь, а в редакции еврейской газеты. Марксизм и еврейство ассоциировались в умах ограниченных людей. Так их унаследованная враждебность к евреям приобрела новые основания. В законах капитализма они ничего не понимали и поэтому с готовностью держались за одних евреев. Ибо эта раса была им чуждой и угрожала расстроить их единство, — как если бы фактически было доказано, что единство расы вообще существует.

В этом народном движении истинная проблема капитализма была надувательски смазана, а на ее место оказался поставлен продукт фантазии — расовая теория. «Человеческий материал», на который фюреры рассчитывали, надо было прежде всего избавить от труда думать. В этом деле и сами фюреры не имели большого опыта. Ни одной минуты не задумывались они над связью событий, их смыслом и источниками. Их внимание привлекали всегда лишь отдельные люди: ноябрьские преступники, евреи, интеллигенты. Ненавидьте! Ненависть принесет вам счастье!

В последний раз, когда Брюнинг, последний канцлер республики, выступал публично, он уверял, что несправедливо думать, будто его занимают личные дела. Всеми своими помыслами он-де вместе с миллионами безработных и с теми социальными реформами, на которые они имеют право. Но в тот же час, когда он произносил эти слова искренним, естественным тоном, тысячи других голосов ревели в репродукторы и отравляли всю Германию ненавистью. Уже давно национал-социалистские подстрекатели кормили ею народ, теперь они были близки к цели, республика висела на волоске. Верховный жрец ненависти, который вскоре должен был вступить на место благонамеренного Брюнинга, — национальный герой Гитлер метался по стране в автомобиле, облетал ее по воздуху, раздваивался, выступал одновременно в нескольких местах, и с его губ, постоянно покрытых пеной, срывались звуки, которые скорее звучали по-балкански, чем по-немецки. Однако они все-таки сумели добиться того, чтобы немцы смертельно возненавидели других немцев.

В течение многих лет совершенная техника служила для насаждения одной только ненависти: в конце концов это привело к победе «великого» человека и его движения. Он встретил мало сопротивления, и предатели помогли ему. Потоками изливалась его неистощимая ненависть и неприкрытая алчность; все удивлялись его бесстыдству и учились у него.

Если он орал в громкоговоритель: «Я ненавижу их! Я хочу отнять их должности! Я хочу всей власти!» — то его современники понимали его. Они и сами слишком часто имели пристрастие к неправедным успехам, в то время как все, что честно и справедливо, мало их интересовало. Персона фюрера по праву принадлежит своему времени, и эта немецкая разновидность революции характерна для своего века.

В ИМПЕРИИ БАНКРОТОВ

от совершившийся факт, свидетельствующий о несомненном чуде. Поэтому некоторые сторонние наблюдатели немецких событий и обнаруживают склонность изменить свою точку зрения. Режим существует и старается укрепиться; в результате для них он заслоняет собой Германию. Только потому, что гитлеровская диктатура имеет место, они приучают себя рассматривать ее как выражение духа этой страны. Даже империя кайзера не обнаруживала так полно своей сущности. Республика же, предшествовавшая диктатуре, была явлением половинчатым, смесью страха и притворства.

Только теперь такому наблюдателю кажется, что он присутствует при саморазоблачении немецкой нации. Все ее прошлое приобретает в его глазах единственный смысл, расовое государство представляется логическим завершением ее истории.

Справедливости ради стоит внимательно рассмотреть такое ненадежное явление, как