Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

это еще в большей мере стирает границу между мемуарами и историческим сочинением. Рецензент из Times высказался по поводу тома 2: “Впечатление спешки делает текст похожим скорее на блестящее упражнение в публицистике”. Тем не менее книги – аванс в США составил 1,4 миллиона (теперь около 16,1 миллиона) долларов и 555 тысяч фунтов – в Великобритании (теперь около 16,7 миллиона) – продавались по всему миру в огромном количестве и в целом были приняты очень благосклонно. Первый том печатала с продолжением тридцать одна газета в двадцати пяти странах. Журнал Life уплатил полмиллиона долларов за права на публикацию в США. В одной только Северной Америке до 1954 года было продано более 2 миллионов экземпляров в твердом переплете. Шеститомник в целом, по оценке сотрудника Би-би-си, стал [крупнейшим] “литературным событием в жизни нашего поколения”, а том 2 (по мнению журналиста из New York Herald Tribune) – “книгой, равная которой едва ли есть в литературе”. Отзывы об остальных томах также хвалебны.

Сначала, в феврале 1948 года, Черчилль хотел назвать труд “Мемуары о Второй мировой войне”, но британский и американский издатели убедили его, что слово “мемуары” сбивает с толку[862]. Неоднозначность – мемуары это или авторитетное описание войны – сохраняется[863]. Лорд Моран, врач Черчилля, в своем наделавшем много шума дневнике удивлялся: “Можно только гадать, стал бы Уинстон сочинять историю, не имея личного интереса… Истина, вероятно, лежит посередине. Уинстон мастерски рассказывает о военных и политических делах, но события должны были принимать тот оборот, которого требовала его история”[864]. Спустя годы историки сошлись во мнении, что Черчилль “в огромной степени”[865] исказил историографию Второй мировой войны. Но Черчилль, как он подчеркивал в собственных предисловиях, не писал историю. И все же ее важность воодушевляла его: “Чем глубже мы заглядываем в прошлое, тем лучше видим будущее”[866], – объяснил он членам Королевской коллегии врачей в марте 1944 года.

С позиций нашего века работы Черчилля устарели. Для него в прошлом имели значение героизм и величие народов, направляемых власть имущими. Он предпочитал рассказ о том, как великие и добродетельные люди одерживают победу[867]. Черчилль – пусть сентиментальный (он славился этим; ни одно животное на ферме в Чартуэлле не попадало на стол, если он хотя бы однажды пожелал ему доброго утра), пристрастный и ведомый “железной прихотью” – оставил некоторые из лучших существующих стихов в прозе. В октябре 1953 года он встретил известие о присуждении Нобелевской премии с “трогательной радостью”[868], но радость сменилась безразличием, когда выяснилось, что ему вручат не премию мира. Шведская академия присудила премию за “высокое мастерство произведений исторического и биографического характера, а также за блестящее ораторское искусство, с помощью которого отстаивались высшие человеческие ценности”.

По словам Дэвида Рейнольдса, главной задачей Черчилля, взявшегося за воспоминания о войне, было “(кроме зарабатывания денег), стремление оправдаться. Подобно большинству авторов политических мемуаров, он желал показать, что был прав – хотя бы до той степени, в которой это кажется правдоподобным… Его цель, пусть фантастическая, заключалась в том, чтобы пустить историю вспять или хотя бы переделать ее: собрать обломки 1944–1945 годов и построить устойчивую, более миролюбивую Европу. Отсюда его оговорка в томе 6: ничего не нужно говорить о бедствиях прошлого, которые могли бы поставить под сомнение лучшее будущее”. Об истоках холодной войны Черчилль рассказывает с оглядкой на свое предложение (несмотря на “паскудное кривляние большевизма”[869]) прекратить ее.

Это предполагало умолчания и намеренные искажения. Нельзя не упомянуть, например, упрощенное описание Черчиллем международного положения в 1938 году, отсутствие каких бы то ни было упоминаний, что в 1939‐м он высказывался за мирные переговоры с Германией, его ошибки в выслеживании немецкого линкора “Тирпиц”, поддержка коммунистических политиков в Италии после 1943 года, грубое и, возможно, несправедливое смещение им командующих на Ближнем и Среднем Востоке Арчибальда Уэйвелла и Клода Окинлека, введение в заблуждение относительно своего мнения о вторжении через Ла-Манш (он несколько лет выступал против операции). Сталинградская битва упомянута вскользь, совсем ничего не сказано о трехлетней осаде Ленинграда, да и в целом он уделяет мало внимания Красной армии и событиям на Восточном фронте. Япония упоминается вскользь, и ни слова не говорится о его ложном оптимизме накануне позорной сдачи Сингапура (военные действия на Дальнем Востоке в томе 2 не упомянуты). Ричард Кроссмен в рецензии на том 4 черчиллевской истории Второй мировой войны предупреждал: “Государственный деятель, который, еще не оставив активную политику, превращается в летописца, всегда стремится подчинить прошлое нуждам настоящего”[870].

Черчилль не упоминает, что потратил миллионы долларов на подкуп испанских генералов, чтобы удержать Франко от выступления на стороне Гитлера, и не признает своей ответственности в какой‐то степени за голод 1943 года в Бенгалии: тогда 1,5–3 миллиона индийцев умерло потому, что они не могли купить пищу (“Ненавижу индийцев. Это гнусный народ с гнусной религией”[871], – этих слов Черчилля, в сердцах брошенных в 1943 году, в мемуарах не найти)[872]. Индии и Испании, а также Ирландии в шести томах уделено очень мало места. О Холокосте Черчилль высказался вскользь, а бомбардировку англичанами Дрездена удостоил одной строкой.

Продолжать можно долго. Черчилль бывал небрежным, невыдержанным, пристрастным и избирательно приводил факты ради самозащиты. Сочиняя, ему приходилось принимать в расчет чувства коллег из парламента, трансатлантическую политику, ядерную дипломатию и холодную войну. Он не высказывает или сильно смягчает свое мнение о Шарле де Голле и других лидерах и о первых послевоенных годах. Так, рассказывать о тайных операциях было пока опасно, и поэтому Управление специальных операций упоминается всего однажды, а об “Ультра” вовсе не говорится.

В 1927 году Черчилль (член кабинета Стэнли Болдуина) для оправдания разрыва дипломатических отношений опубликовал документы русских. Москва изменила методы, и до 1944 года англичане не могли дешифровать важные передачи Советов. В январе 1948 года Черчилль объяснил секретарю кабинета, что будет трудно закончить мемуары, не сделав в том числе намеков на то, что “мы могли взломать коды и шифры враждебных держав”, и попросил, чтобы такое разглашение не подпадало под общее правило. Но когда Черчиллю указали на опасность такого шага, он признал необходимость цензуры. Когда в Блетчли-парке дешифровали сообщение люфтваффе с планом нападения на Крит, Черчилль приказал известить командующих в Восточном Средиземноморье, но в книге, излагая этот эпизод, он намекает, что сведения поступили от агентов в Афинах.

Из-за знания о будущем, часто даваемого перехватом, Черчиллю ставили в вину пренебрежение жизнями