Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Доехал я до Воронежа, а оттуда лошадьми по шоссе верст шестьдесят до Задонска. Взял хорошую тройку и покатил. Ямщик оказался словоохотливым неглупым мужиком, занимал меня разговорами, главным образом рассказывал о монастыре, о его богатстве. У монастыря много земли, хороший лес, река, богатая рыбой. Великая княгиня подарила монастырю большой завод, где вырабатывают конфекты, у монахов большое молочное хозяйство, а главное, даровой труд. Приходящие мужики часто остаются поработать «для Бога» на несколько месяцев. Мужиков только кормят.

— Да, — говорил ямщик, — может, среди монахов и есть богоугодные люди, а нам не видать. Знаем много пьющих, а в слободе много монастырских баб — жены, значит. Безобразия много там, а помощи от них никакой. Сгорело, почитай, полселения года три тому назад, недалеко от монастыря. Пошли собирать на помощь погорельцам, а настоятель выслал 25 рублей. Просили дать леса и хоть 1000 рублей. Так куда тебе, накричал: «Не мое добро, а божеское, и раздавать его не могу». А вот еще случай. Месяца два тому назад монастырь ставил новую каменную ограду. Из нашего селения — будем проезжать — люди нанялись работать. Распоряжался монашек. Большая стена завалилась, и четырех человек убило. Монастырь выдал по 5 рублей на похороны, а семейства с детьми без кормильцев остались, по миру пойдут.

Стало вечереть, Задонск близок.

— Остановитесь в монастырской гостинице? — спросил ямщик. — Там чисто. Или имеете куда заехать?

Я думал, что «монастырская» — название местной гостиницы, почему выразил согласие. Ямщик был мной нанят с возвратом в Воронеж на следующий день после обеда. Было темно, когда мы въехали под арку и к нам вышел грузный монах, «отец-гостинник» с приветствием:

— Добро пожаловать, милости просим.

Не особенно хорошо себя почувствовал, когда очутился в очень широком коридоре и меня ввели в комнату, освещенную лампадой у окон. Монах принес свечу, стало немного светлее. На стенах лики, мрачно, тихо. Что делать, если спросят паспорт, узнают, что еврей забрался?.. Черт знает в какое нелепое положение попал. Решил не давать паспорта, отбрехнуться. В комнате стояла громадная деревянная кровать сомнительной чистоты, умывальника не было — табуретка с тазом. Хотелось пить, еда со мной была из дому. Не знал, можно ли позвать слугу и как это сделать — звонка не было. Но монах пришел и очень любезно предложил мне чаю и поесть. Был он словоохотлив, привык, видно, встречаться с приезжими.

— Могу попотчевать вас «ушицей», рыбка у нас знаменитая. День сегодня скоромный, можно кой-чего молочного.

Сговорились. Я набрался храбрости, вспомнил разговор с ямщиком и предложил:

— Не закусите ли со мной, батюшка?

— Спасибо, можно, посидим. Только монастырский устав воспрещает, значит, насчет винца.

— Не беспокойтесь, — сказал я, — у меня с собой имеются «сливки от бешеного козла»[436].

Монах зычно расхохотался:

— Хорошо назвали. Ну, побегу распорядиться, сейчас пришлю водицы умыться.

Стало у меня на душе веселее. Развязал чемодан. Выложил бутылку портвейна, икру, печенье, сахар, чай, конфекты, поставил свой подсвечник с хорошей свечой, разложил вещи из несессера, и стало уютнее в суровой монастырской комнате.

Служка принес воду и самовар. В моем несессере было много принадлежностей для путешествия, вплоть до винных стопок. Пришел монах, принес еду. Из кармана широкой рясы извлек водку, и мы сели покормиться. Монах был большого роста упитанный мужик лет за сорок. Он пришел в восторг от моего несессера, перебирал вещи и приговаривал:

— По заграницам хорошие вещи делают.

Выпили, закусывали, разговорились.

— Я, — сказал он, — заведую гостиницей монастырской, в ней пятнадцать комнат. Простонародье сюда не помещаем, да и невозможно — их тысячи к нам ходят весной и летом. Определенной платы за проживание не взимается, а живущий по своим средствам платит и расписывается в книге. Зажиться у нас нельзя, знаем, кто приехал, имеем навык.

О себе он говорил, что монах он плохой, малообученный. Пришел сюда в молодые годы, понравилось здесь, много работал, остался, больше двадцать пяти лет здесь, а лет пятнадцать заведует по хозяйству. Привык, другой жизни не знает, от крестьянства отстал, нигде не был, кроме Задонска. Я ему стал рассказывать о жизни за границей и о католических монастырях. Все ему было ново, ахал, восторгался и хорошо пил. К портвейну отнесся с большим уважением, нашел, что такое вино «редкостное, в наших местах такого нет».

Чтобы не остаться одному в мрачной комнате в чуждой мне обстановке, я рад был мужичку в рясе и его незатейливому разговору. Ничего он не знал, даже о монастыре, и на вопросы мои большей частью отвечал:

— Не знаю этого, наша обязанность смотреть за делом, к которому приставлен. Мы простецы, неученые. Есть у нас понимающие, которые все знают и всегда с книгами.

Так мы просидели за полночь.

— Жалко расставаться, — сказал мой новый приятель, — а поспать надо. Будить вас к заутрене?

Просил не будить. К ранней обедне встану.

Разошлись. Заснуть не мог. Дверь в комнате без затвора, мешал свет от лампадки. Не привык спать при освещении. Ворочался. К утру заснул. Проснулся от сильного гула. Едва пришел в себя, вспомнил, где я. В комнате было светло, легкая занавеска мало защищала. Кинулся к окну, откуда несся гул, и открыл окно. Грандиозное зрелище! Очень большая площадь была полна тысячами людей, двигавшихся по направлению к вдали стоящему собору на возвышенном месте. Народ шел в собор, где стояла рака с мощами Тихона Задонского. Толпа двигалась медленно, несли больных, шли калеки, в толпе преобладали женщины. От говора, молитв вслух и причитаний стоял гул. Монахи наводили порядок движения, особенно при подъеме по ступеням широкой большой лестницы, ведущей ко входу в храм. Молитвенно настроенная толпа, возбужденные лица, в толпе многие истово крестились, иные протягивали руки по направлению к собору, слышалось нестройное пение. Все это производило большое впечатление. Утро было прекрасное, солнце освещало шествие.

Наскоро одевшись, я вышел и смешался с толпой. С правой стороны к собору шла толпа. От собора с другой стороны выходили из собора. Двинулся медленно и я. В толпе было немного городских обывателей, судя по платью. Большинство крестьянок и крестьян. Тяжелое впечатление производили калеки, которых было немало. Тяжкобольных несли. Я видел трех или четырех.

Добрели до подъема лестницы. Монахи покрикивали:

— Не задерживай, держись правой, двигайся.

Вошел в собор. Он обширен, богатый иконостас, много больших икон, малых не счесть, тысячи зажженных свечей, масса лампад, и вдали на возвышении стоял большой ящик-гриб, «рака»[437]. Крышка поднята, блестит золотом. В ящике — видно — лежит что-то, накрытое тяжелым покрывалом, вышитым золотыми и серебряными орнаментами. У изголовья и в