Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

о единстве, цельности этого произведения. Да и расхождения — порой радикальные — в оценках одного и того же деятеля, сохранявшиеся при последующей переписке или редактировании летописи, не находят в таком случае объяснения. Хотя именно фрагментарность и противоречивость летописного повествования, как полагал И. П. Еремин, — «ключ к пониманию и природы летописного человека».

Только поняв этого «летописного человека», мы сможем установить основную причину, породившую летописание как специфический жанр древнерусской литературы, однако цель, ради которой оно создавалось, пока во многом остается загадкой.

А для этого сначала необходимо выяснить один важный вопрос.

Кто такие первые летописцы

Когда спрашивают, кто был первым древнерусским летописцем, чаще всего следует уверенный ответ: Нестор-летописец. Первым исследователем, назвавшим это имя, был автор первого фундаментального труда по русской истории Василий Никитич Татищев (1686–1750). После него считать Нестора родоначальником древнерусского летописания стало традицией. Однако мало кто из любителей истории Руси догадывается, что это — лишь одна из гипотез, которая в последнее время довольно часто критикуется.

Дело в том, что имя создателя «Повести временных лет» называет лишь один поздний список, созданный в середине XVI века. Но и там оно было вставлено при восстановлении семи утраченных листов митрополитом Петром Могилой (1596–1647), чьи собственноручные пометки от 1637 года сохранились на полях рукописи. В более раннем Ипатьевском списке упоминается лишь, что «Повесть» принадлежит перу «черноризца Федосьева манастыря Печерьскаго» — без имени.

Правда, печерский инок Поликарп связывал Нестора с неким «Летописцем», который тот написал. В вошедшем в Киево-Печерский патерик письме Поликарпа архимандриту Акиндину (1214–1226) упоминается «Нестор, иже написа Летописець», а затем добавляется, что «блаженный Нестер в Летописци написа о блаженых отцих: о Демиане, и Еремеи, и Матфеи, и Исакыи». В данном случае, очевидно, имеется в виду «Слово о первых черноризцах», вставленное в «Повесть временных лет». Идет ли речь только об этом «Слове», либо о «Повести» в целом, сказать трудно. Дело в том, что «летописанием» или «летописцем» в древней Руси называли не только исторические сочинения, разбитые на годы. В Геннадиевской Библии 1499 года, например, новозаветная книга Деяния апостолов тоже называлась «летописанием»: «Наченшу же ся девятому на десяте лету Тивериа кесаря начят Павел проповедание, яко же рече Летописаниа».

Некоторые исследователи отождествляют автора «Повести временных лет» с монахом Киево-Печерского монастыря Нестором, создавшим Житие Бориса и Глеба, а также Житие Феодосия Печерского. Однако сомнения в том, что это один и тот же автор, высказывались уже в начале XIX века. Они основывались на противоречиях в сведениях о деталях жизни Нестора, которые содержатся в Житии Феодосия Печерского и в сообщениях «Повести». А. А. Шахматов полагал, что эти расхождения объясняются, во-первых, тем, что эти два произведения разделяет четверть века, а во-вторых, тем, что Нестор использовал труд своего предшественника, который упоминал некоторые подробности, не совпадавшие с теми или иными эпизодами жизни самого Нестора.

М. Х. Алешковский же полагал, что окончательный вид «Повесть» приобрела в 1119 году под пером некоего Василия, выполнявшего заказ Владимира Мономаха.

Как бы то ни было, сомнения в том, кто именно был создателем «Повести временных лет», остаются…

Еще более гипотетичными являются попытки установить имена авторов летописей, предшествовавших «Повести». Так, лишь предположением является приписывание авторства «Свода 1073 года» (если, конечно, такой существовал) Никону Печерскому или «черноризцу Лариону» (которых, как мы помним, разные авторы отождествляли с бывшим киевским митрополитом Иларионом).

Единственным точно известным нам летописцем того времени является человек, оставивший запись, которая завершает текст «Повести временных лет» в Лаврентьевской летописи: «Игумен Силивестр святаго Михаила написах книгы си Летописець, надеяся от Бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила, в 6624 [1116] году индикта 9 лета. А иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах». Очевидно, Сильвестр переписал «Повесть» с какого-то списка, который не имел нескольких последних листов, поскольку эта запись обрывает предыдущую фразу на середине. Непосредственное продолжение ее читается в Ипатьевской летописи. Так что и Сильвестр не был автором «Повести временных лет», хотя, судя по всему, редактировал ее текст.

Имена всех прочих авторов и редакторов первых древнерусских летописей являются догадками, которые вряд ли когда-нибудь будут подтверждены.

Главное, однако, в другом. Нет сомнения, что самые ранние летописные своды составлялись в монастырях, а их создателями были киевские монахи. Попытки приписать авторство летописей лицам «светским» (боярам, посадникам) не находят прямых подтверждений в источниках. Это важно для верного понимания смысла как самой «Повести временных лет», так и предшествовавших ей летописей.

Представления о том, как летописец относился к своему труду, какими идеями и духовными ценностями он руководствовался, со временем претерпевали существенные изменения.

До начала XX века большинство специалистов и дилетантов полагало, что летописец был подобен пушкинскому Пимену и писал свой труд, «добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева». Он «спокойно зрит на правых и виновных, не ведая ни жалости, ни гнева» и руководствуется простым правилом: «описывай, не мудрствуя лукаво, все то, чему свидетель в жизни будешь». К тому же представлялось, что свой труд летописец создавал «в часы свободные от подвигов духовных». Эпическое безразличие создателя летописи как будто гарантировало беспристрастное освещение событий.

Отношение к труду летописца изменилось, когда А. А. Шахматов пришел к выводу, что «рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями, — оценку религиозного мыслителя, чающего водворения Царства Божия на земельной юдоли», а «политические страсти и мирские интересы». При этом выдающийся знаток летописания подчеркивал: «если летописец был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, когда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, ее населявшего». Образ автора летописи — беспристрастного наблюдателя исчез. Его сменил ловкий манипулятор фактами, выполняющий «социальный заказ» светского владыки. Соответственно, и возникновение новых сводов, и переход летописания из одного монастыря в другой — все связывалось с тем, какой монастырь (и населяющая его братия) в тот или иной момент почему-то оказывался лояльным к тому или иному князю, а какой — нет.

В советское время — вполне в духе его требований к результатам научных исследований — из этого представления вырос монументальный образ летописца, лишенного каких бы то ни было нравственных убеждений. Он, как писал, например, М. Д. Приселков, ставил перед собой «чисто „мирские“ — политические — задачи», и потому труд его «полон политическими выпадами». Естественно, «идеология» летописца оказывалась связанной только с политическими амбициями того или иного «феодального центра» либо с сословными (классовыми) интересами той или иной общественной группы.

Заодно подчеркивалось,