Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

что летописцу не было присуще религиозное мировоззрение. Тот, как мы помним, «только внешне присоединял свои религиозные толкования тех или иных событий к деловому и в общем довольно реалистическому рассказу». В этом просто «сказывался <…> средневековый „этикет“ писательского ремесла». Поэтому «отвлеченные построения христианской мысли», которые встречаются в летописных сводах, не могут дать представления о мировоззрении автора той или иной записи, поскольку «свой провиденциализм летописец в значительной мере получает в готовом виде, а не доходит до него сам».

При таких установках совершенно естественно выглядит то, что советские исследователи старались исключить из рассмотрения «церковную риторику» летописцев и библейские цитаты. А на первый план выдвигали политическую ангажированность создателей первых древнерусских летописей.

Впрочем, встречались — хоть и редко — иные точки зрения.

Так, И. П. Еремин писал:

В нашей науке уже давно и прочно утвердилась точка зрения на «Повесть временных лет» <…> как на летопись княжескую <…> Дошедший до нас текст «Повести» <…> не подтверждает, по моему мнению, этого положения. Невероятным кажется, что в «политической канцелярии» Мономаха и по его заказу могла быть составлена такая летопись: до такой степени по своему содержанию, по своим политическим симпатиям и антипатиям, по всему своему политическому мировоззрению не соответствует она задачам «княжеской», официозной историографии <…> Официозный историограф Мономаха, литератор «политической канцелярии» при особе князя, надо полагать, обнаружил бы прежде всего меньшую политическую наивность <…> Официозный историограф Мономаха обнаружил бы, несомненно, меньшую политическую близорукость; за внешней формой того или иного факта или документа летописец сплошь и рядом не улавливал их действительного содержания <…> Далее, — и это обстоятельство хотелось бы особо подчеркнуть, — княжеский, официозный историограф несомненно обнаружил бы меньшую независимость мысли; вряд ли он позволил бы себе так говорить о князьях, как это нередко разрешал себе летописец, — резко, смело, прямолинейно, не выбирая слов, не щадя ни имен, ни репутаций; когда князья творили зло, летописец судил их своим судом; он обличал их пороки с темпераментом истого моралиста-проповедника, он угрожал им всякими карами, земными и небесными <…> Официозный историограф — наконец — несомненно обнаружил бы более глубокое понимание политических замыслов своего «заказчика».

Поэтому, как считал И. П. Еремин,

решительному пересмотру подлежит <…> самый образ летописца, утвердившийся в нашей науке (Нестора, Сильвестра или кого-то третьего — в данном случае это безразлично), — многоопытного литератора-чиновника «политической канцелярии» князя, его официозного апологета и послушного исполнителя его поручений по части идеологической «обработки» общественного мнения.

Мало того, исследователь считал, что доведенный до логического конца принцип «партийности» летописца разрушал летопись как произведение:

представление о «Повести временных лет» как летописи «княжеской», официозной, и этот модернизированный образ летописца — «придворного историографа», и <…> невысокая оценка «Повести» как исторического источника <…> — все это закономерно для исследователей, утративших ощущение единства, как по содержанию, так и по форме, дошедшего до нас текста «Повести временных лет»; все это в конечном счете — звенья одной и той же цепи.

Эти выводы И. П. Еремина подверглись жесткой критике. Исследователю, в частности, вменялось в вину, что подход его «узок и антиисторичен», а высказываемые положения — «ошибочны по существу и крайне неудачно сформулированы». Его упрекали в модернизации, вульгаризации памятников далекого прошлого, в игнорировании политической направленности летописания. Л. В. Черепнин, например, подчеркивал, что И. П. Еремин

ошибочно характеризует облик «действительного летописца», который «вопреки общепринятому мнению, гораздо ближе к пушкинскому Пимену» <…> Всю идеологию летописца, этого представителя класса феодалов, Еремин сводит только к религиозности, христианской вере[9].

При этом проблемы нравственности летописца подменялись характеристикой его «классовой» позиции.

В последнее время наблюдается своеобразный рецидив «пушкинского» восприятия труда летописца. Все чаще и настойчивее (особенно в работах философов, психологов и культурологов) звучит мысль о том, что летописи имеют лишь один — буквальный — план. Авторы якобы просто фиксировали все, что происходило на их глазах. Создание летописного свода, в отличие от «высокоумного» творчества западноевропейских хронистов, по мнению таких исследователей, было делом вполне «земным». Ярким примером является вывод доктора филологических наук Валерия Ильича Мильдона. На его взгляд, авторы летописей просто сообщали «о всяком событии как таковом, а не в зависимости от его роли в подготовке будущего или в подтверждении былых пророчеств»: «цель летописца не в том, чтобы изложить все последовательно, а изложить все, ничем не жертвуя, включая эпизоды легендарные, для истории ничего или малозначащие». При этом «любые картины грядущего, темные либо светлые, воспринимаются [летописцами] с безразличным доверием». Именно поэтому «летописец внимателен ко всякому событию, коль скоро то произошло. Фиксируются даже годы, когда „ничего не было“: „Бысть тишина“». Вообще «для летописи <…> исторический процесс темен, непознаваем». Видимо, поэтому летописцу присущи «постоянная сосредоточенность на текущем, нелюбовь к провиденциальной расчетливости, пророческой мистике, историософским суждениям». Он «не находит в истории цели, не ставит жизнь народа в некую всемирно-историческую связь, не видит в развитии наперед назначенного плана и не содержит представлений о конце истории». «Летописец не придавал значения <…> логике, организованности, убедительности». Наконец, создатель летописи, оказывается, настолько «прост умом», что даже «не пробует понять, что он пишет и переписывает».

Смущает, однако, что созданием первых летописей занимались монахи, люди, в большинстве своем искренне верующие. Мало того, начало русского летописания практически все исследователи связывают с Киево-Печерским монастырем. А он, судя по всему, был максимально независим от властей предержащих. Источники неоднократно свидетельствуют, что моральные установки многих представителей древнерусского иночества были столь сильны, что подчас заставляли их действовать вопреки прямой угрозе собственному здоровью, свободе, а то и самой жизни.

Достаточно вспомнить весьма внушительную фигуру одного из гипотетических создателей первой древнерусской летописи, разбитой на годовые статьи, — и будущего игумена Киево-Печерского монастыря — Никона Великого (?–1088). Ничто — ни гневные тирады киевского князя Изяслава Ярославича (1054–1078, с перерывами), ни угроза темницей, ни обещание засыпать пещеру, в которой жили монахи, — не могли заставить его отказаться от принятого им принципиального, по его мнению, решения. Никона в момент его конфликта с князем поддержала вся братия и в знак протеста покинула монастырь, «хотяще отъити в ину область». Князю пришлось три дня уговаривать чернецов, пока те не вернулись, «яко се некотории храбри от брани, победивше супостата своего врага».

Не уступал Никону и его духовный сын Феодосий. Отвечая на обращение киевского князя-узурпатора Святослава (тот будто бы не решался прийти в монастырь, поскольку Феодосий «гневался» на него и мог не впустить в монастырь), печерский подвижник, согласно его Житию, сказал: «А что может, благой владыка, гнев наш против власти твоей? Но подобает нам обличать вас и поучать о спасении души. А вам следует выслушивать это». Во имя своих принципов Феодосий готов был пожертвовать всем. Узнав, что раздраженный укорами печерского игумена по поводу незаконного захвата князем