Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский

Это очень радует меня, братья, ибо ничто мне не мило в этой жизни: разве тревожит меня, что лишусь я благоденствия или богатства? Или опечалит меня разлука с детьми и утрата сел моих? Ничего из этого не принес я с собой в мир сей: нагими рождаемся, так подобает нам нагими же и уйти из мира сего. Поэтому готов я принять смерть.

Неважно, произносил ли в действительности такую тираду настоятель Печерского монастыря или это — выдумка агиографа. Существенно другое: таков идеал, на который — если ему не следовали прямо, — по крайней мере, ориентировались монахи, в чьей среде зарождалась древнерусская летописная традиция. Уже сама декларация этого принципа превращала его в идеологическую установку. Тем самым объяснялось, оправдывалось и освящалось право монастырской братии не подчиняться княжеской воле.

Точку зрения настоятеля монастыря волей-неволей разделяли если не все, то многие иноки. Известен, например, случай, когда монастырский привратник даже под страхом княжеского гнева не осмелился нарушить приказа Феодосия и отказался пустить князя Изяслава в обитель во время дневного отдыха братии. Характерно, что, по словам создателя Жития Феодосия, князь «с того дня еще больше полюбил его и почитал его, словно одного из святых отцов древности, и всегда слушался его и исполнял все, что повелевал ему великий отец наш Феодосий». Из этого, в частности, следует, что Феодосий, видимо, рассматривался автором Жития как духовник Изяслава. Судя по всему, такую же функцию печерский игумен выполнял и в отношении другого киевского князя, Святослава. Косвенным основанием для этого предположения может служить упоминание, что Святослав как-то заявил Феодосию: «Вот, отче, правду тебе говорю: если бы мне сказали, что отец мой воскрес из мертвых, и то бы не так обрадовался, как радуюсь твоему приходу. И не так я боялся его и смущался пред ним, как перед твоей преподобной душой».

Подобные сюжеты, даже если сделать скидку на агиографическую идеализацию печерских подвижников, вряд ли могут подкрепить представление о лебезящем перед князем летописце, пытающемся уловить малейшее изменение в настроении своего светского «хозяина». Кстати, определенную независимость Печерской обители от княжеской власти отмечал и А. А. Шахматов: «Высокие подвижнические идеалы, жившие здесь в XI в., не так легко мирились с раболепием и угодничеством перед сильными мира». М. Д. Приселков также вынужден был сделать оговорку, что своды 1073 и 1093 годов, предшествовавшие «Повести временных лет», «отражают точку зрения управляемых, весьма <…> резко критикующих своих управителей». Однако в советской историографии эти высказывания было принято считать недостаточно обоснованными и критиковать.

Во всяком случае, видимо, трудно упрекнуть первых летописцев и настоятелей монастыря, под контролем которого те работали, в отсутствии нравственных принципов. А ведь именно при Никоне и Феодосии закладывались основы традиций древнерусского летописания.

Не вполне совпадает это и с определением А. А. Шахматовым монастырей как «политических канцелярий князя». По мысли самого исследователя, князья даже были вынуждены время от времени передавать веде́ние летописи в монастыри, более лояльные к нему в данный момент.

Поэтому цель создания первых летописей вряд ли может быть сведена исключительно к меркантильным интересам монахов-летописцев или к сиюминутным ответам на «вызовы современности». Она должна была быть настолько значимой, чтобы затем на протяжении нескольких сотен лет многие поколения летописцев продолжали труд, начатый в Киеве в XI веке. Вопрос, однако, в том, можем ли мы понять этот исходный замысел первых летописцев, ведь, по словам И. П. Еремина, «„Повесть временных лет“ уводит нас в мир <…> в котором многое для нас, людей XX [и добавим: XXI] века, загадочно, „странно“, непонятно».

Итак, первые поколения русских летописцев мало похожи на образы, сложившиеся в представлении исследователей летописей в XIX–XX веках. Но как узнать, какими идеями руководствовались авторы древнейших русских летописей, создавая свои произведения? Ведь сказать, какими они не были, — только полдела.

Ключи к пониманию смыслов

Первых древнерусских летописцев по праву можно назвать интеллектуалами. Историки XVIII и XIX веков исходили, как правило, из принципа непосредственности отражения в летописях исторической реальности. Однако уже на начальных этапах становления филологических наук (к числу которых вплоть до середины XIX века относилась история) исследователи обратили внимание на то, что любой текст представляет собой лишь внешнюю форму, выражение или проявление духовной жизни автора, которая за этой формой скрывается. Поэтому ориентация современного нам человека на «протокольную» точность летописного изложения затрудняет выявление более глубоких пластов информации, обязательно присутствующих в средневековых произведениях. Внутреннее как бы поглощается внешним, затухает в нем. Вопрос поэтому в том, как сквозь то, что пишет летописец, понять, о чем он рассказывает.

Знаком, указывающим на присутствие в изложении скрытой информации, могут служить детали повествования, то, как летописец описывает происходящее. Понять скрытые оценки и характеристики, которые дает летописец описываемым событиям и упоминаемым историческим лицам, мы сможем, ответив на вопрос: почему он использовал тот, а не другой образ, оборот или фразеологизм?

Ключом к пониманию смыслов, скрытых от «несведущих», чаще всего являются используемые автором летописного сообщения прямые и косвенные цитаты из авторитетных в его время текстов. Подразумевалось, что они должны быть известны читателям, как писал уже знакомый нам Иларион, «преизлиха насыштьшемся сладости книжныа». Каждая из таких цитат несла в себе «память контекста», из которого была позаимствована. Правильно определив источник цитаты и мысленно продолжив ее, читатель получал доступ к тому, что хотел поведать ему автор летописи, но не считал необходимым или возможным писать об этом прямо.

Как только такая сокровенная информация становится доступной нашему «умственному взору», оказывается, что летописец — вовсе не прагматик. Он создает чрезвычайно сложную интеллектуальную конструкцию. Она не просто давала возможность вскрыть суть происходящего, докопаться до высшей истины, как представлял ее себе летописец. Она позволяла избежать или, по крайней мере, уклониться от нажима «сверху». Даже если чернец-летописец вынужден был руководствоваться в своем труде «мирскими интересами», политическим заказом светского правителя, он мог придавать создаваемому тексту окраску, противоречащую точке зрения заказчика. Важно подчеркнуть и то, что светский владыка, видимо, вынужден был признавать такое право за составителем или редактором летописи. Именно так уже в начале XV века понимался смысл работы создателей «Повести временных лет». Завершая летописное сказание о нашествии в 1408 году Едигея на Москву, его автор прямо подчеркивал:

Все здесь написанное, может, и неприятно кому-то читать, будто случившееся в нашей земле нами изложено непочтительно: но мы, не досаждая, не завидуя чести вашей так поступили, но так, как это делалось в Начальном летописце Киевском, который все происходящее в стране описывал без обиняков. Но и