Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

самостоятельности, одиночеству в новых краях. Это расширение опыта напоминает концентрические круги, каждому из которых соответствует часть книги (всего таких кругов-частей – три). Движение внутрь – это постоянный интерес к тайной жизни каждого из членов семьи, это изображение жизненного цикла рождение, вступление в брак, распад и смерть.

Я настолько сроднился с персонажами этой книги, что они кажутся мне самыми замечательными, самыми значительными людьми, с которыми мне когда-либо приходилось встречаться, а их судьбы поражают меня богатством и неповторимостью. Возможно, сроднившись со своими героями, я перестал относиться к ним непредубежденно, но надеюсь все же, что тем, кто будет читать мою книгу, они покажутся такими же удивительными, значительными людьми, какими кажутся мне. Если бы мне уда лось перенести в мою книгу этих потрясающих людей так, чтобы они не утратили своей неповторимости, если бы я смог запечатлеть на бумаге их своеобразие, то вряд ли кто-либо мог сказать, что 250 тысяч слов – это слишком много. Если бы со страниц моей книги забила ключом настоящая жизнь, никто не обвинил бы меня в неуклюжести, никто не посетовал бы, что я не умею писать, как Бальзак и Флобер, Гарди и Жид. И если моя книга покажется скучной и безжизненной, то виной тому не мои персонажи (каждый из которых вполне мог бы стать героем эпического повествования), но я сам.

Но я старался изо всех сил. Я писал эту книгу в состоянии абсолютной искренности и полной душевной обнаженности. Когда я взялся за нее полтора года назад, то почувствовал, что ко мне возвращается детская непосредственность, способность удивляться обыденному. Вы, правда, можете усомниться в этом, когда вам начнут попадаться «грязные слова». Но с этим проблем не будет. Если дело вообще дойдет до публикации, то ими можно будет преспокойно пожертвовать. Что касается всего остального, то я писал по-детски невинно. И по-детски увлеченно. Я писал, конечно, и о том, что казалось мне уродливым, что причиняло боль, но, не впадая в сентиментальность и не кривя душой, хотел бы подчеркнуть следующее: как романтик, я всегда верил, что боль и страдания могут порождать красоту. В этой книге говорится о грехе, страшном и темном, есть в ней отвратительная похоть и ребяческая неосознанная сексуальность, ней немало страшного, тайного, запретного. Но есть в ней и многое другое: я писал ее, охваченный каким-то ликованием, не обращая внимания на поражения и потери. Тогда мне казалось, что я сумею донести до читателей мой первоначальный замысел честно и непредвзято посмотрев на окружающую действительность, рассказать об увиденном спокойно и целомудренно. Если мне не изменяет память, в книге нет «грязных сцен», хотя есть «грязные слова», но главное в ней непредвзятый и незамутненный взгляд на мир.

Я писал эту книгу, охваченный восторженным стремлением не упустить ничего из того, что могло придать ей объемность и колорит. О моих многочисленных и неистовых героях, о злом, пагубном начале, что присутствует в нашей жизни, о потерях и растраченных впустую силах я писал с тем же вдохновением, что и о здоровом, разумном, радостном начале.

Разумеется, книга моя автобиографична это очевидно. Хотя, строго говоря, она не более автобиографична, чем, скажем, «Путешествия Гулливера». В ней нет ни одного эпизода, который являлся бы прямым отражением реальных событий. В основе этой книги вымысел, все в ней фабула, взгляд на Мир плод моей фантазии. Но вымысел этот гораздо истиннее реальности. Он вырос из реальности, которая была полностью переварена моим воображением. Это укрупняющий, конденсирующий вымысел, он придает форму бесконечному множеству случайных и полуотчетливых жизненных проявлений, этот вымысел призывает судить людей не по тому, что они сделали, но по тому, что могли бы сделать. Самая же «буквальная», самая автобиографичная часть книги изображение потаенной жизни. И самое точное в ней как раз связано с фантазией, с изображением внутреннего мира ребенка.

Я никогда не относился к этой книге как к роману. Уверен, что такая книга живет в каждом из нас. Эта книга соткана из моей жизни, моего опыта, и в ней рассказывается, как я воспринимал мир в первые двадцать лет моей жизни.

Я не знаю, какими достоинствами обладает эта книга. Порой мне кажется, что она создает неожиданный и объемный образ американской именно американской действительности, и поэтому у меня теплится надежда увидеть ее опубликованной. Но вдруг я заблуждаюсь? Вдруг я слишком сроднился с ней? Мне хотелось бы узнать, что она собой представляет, от других ее читателей.

Я очень надеюсь, что в издательстве книга попадет к хорошему, серьезному рецензенту. Я написал эту заметку не для того, чтобы заручиться благосклонностью издательства, да я и не умею расхваливать свой товар. Но вот о чем я хотел бы попросить. Если на эту книгу будет затрачено время, необходимое для ее внимательного прочтения, то хотелось бы, чтобы тот, кто ее прочитает, выкроил еще несколько часов для того, чтобы поделиться своими впечатлениями со мной. Если книга не удалась, то почему именно? Если в ней есть удачные и неудачные эпизоды, то какие именно? Если в своем теперешнем виде она не устраивает издательство, то что надо сделать, чтобы ее можно было все-таки опубликовать? Выделяется ли она хоть какими-то достоинствами из того потока рукописей, что обрушивается на издательство?

Мне крайне необходима небольшая, но искренняя помощь. Если рецензент настолько заинтересуется книгой, что дочитает ее до конца, то могу ли я рассчитывать на такую помощь?

Следующее письмо было отправлено профессору Джеймсу Б. Манну вместе с рукописью романа «O, Lost» («Взгляни на дом свой, Ангел»), которую Вулф попросил его прочитать. Доктор Манн был профессором английского языка и деканом Вашингтон Сквер Колледжа Нью-Йоркского университета в 1928-1932 годах, а также ассистентом профессора и ассистентом декана в те годы, когда Вулф преподавал там. Позже он являлся профессором английского языка в Гарвардском университете.

Джеймсу Б. Манну

[Нью-Йорк]

Вторник, 27 марта [1928 года]

Дорогой доктор Манн:

Я отдаю вам свою книгу с чувством сильного страха. Когда вы читали мою пьесу [«Mannerhouse»] два или три года назад, вы отозвались о ней так, что я не забуду. Единственное критическое замечание, которое я помню, касалось одной-двух страниц диалога, запятнанного грубостью. Вы говорили об этом мягко и нежно, но мне показалось, что вы сожалеете о том, что это было написано. Теперь я даю вам книгу, над которой я работал двадцать месяцев всем сердцем. В ней есть места нецензурные, непристойные и отталкивающие. Большинство из них выплывет при пересмотре. Но прошу вас, доктор Манн, поверьте,