Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

После долгих раздумий я решил не соглашаться на преподавание в университете в следующем году. [Вулф не преподавал в Нью-Йоркском университете в осеннем семестре 1928 года, а в весеннем семестре 1929 года преподавал только половину рабочего дня. Он принял назначение на 1929-1930 учебный год и преподавал в осеннем семестре, но в январе ушел в отставку, чтобы полностью посвятить себя писательству]. Я думаю, что пришло время, когда я должен сделать смелый шаг в своей жизни: каким-то образом – боюсь, пока не очень четко определенным – я хочу направить энергию своей жизни на то, чего она больше всего желает. Короче говоря, я собираюсь попытаться поддержать себя писательством – если понадобится, халтурным писательством любого рода, рассказами, рекламой, статьями – но писательством своего рода. Если мою книгу примут, я, разумеется, немедленно начну работу над новой. Я знаю, что это авантюра, но мне кажется, что мы можем позволить себе рискнуть раз или два в попытке добраться до сути нашего желания. Я считаю, что самые безрассудные люди – это те, кто вообще никогда не играет в азартные игры.

В последние несколько дней, в связи с трагическим несчастьем мистера Пауэлла, [Десмонд Пауэлл был преподавателем английского факультета Нью-Йоркского университета и по состоянию здоровья был вынужден уехать в Колорадо в марте 1928 года. Профессор Уотт сказал ему, что университет продолжит выплачивать ему зарплату до конца учебного года, а также оплатит его дорожные расходы]. Я снова стал свидетелем великолепной щедрости, которая показывает, что Нью-Йоркский университет – это не просто группа зданий с лифтами. И поскольку подобные действия должны исходить от людей, а не от кирпича и камня, я склонен отдать должное вам и доктору Манну там, где у меня самого есть глубочайший повод для благодарности.

Этой весной я устал больше, чем в любое другое время моей жизни – вместе с окончанием работы над книгой я ощутил такую проклятую усталость разума и души, о существовании которой и не подозревал. И часто, боюсь, я был угрюм, не в духе, не в состоянии радостно общаться с другими людьми. За это, если я не могу просить оправдания, я могу, по крайней мере, попросить прощения. Но есть одно заверение, которое я должен вам дать: один или два раза, когда я был в раздражении и ожесточении, я слышал, как некоторые молодые люди говорили, что я занимаю привилегированное положение – что я ведомственный «дикий овес», и мне позволена любая расхлябанность или экстравагантность. Я уверен, что это была безобидная шутка, но в то время она сильно задела меня. Думаю, никто лучше меня не знает моих недостатков как преподавателя – среди них я бы назвал отсутствие упорядоченности, экстравагантную и бесполезную трату энергии на все подряд и постоянную веру в чудеса, – но, пожалуйста, поверьте, что в рамках своих возможностей я служил вам честно и преданно.

Может быть, это и по-детски, но я по-детски горжусь тем, что, будучи известным отсутствием дисциплины и регулярности, когда я пришел сюда, я за три года пропустил только одно занятие. Это случилось в первый год и было вызвано опозданием судна, возвращавшегося из Бостона. И мне кажется, я никогда не ставил оценку за работу студента, не попытавшись добавить несколько строк разумной и честной критики. Если у вас были причины сомневаться в этом, думаю, простое расследование подтвердит мои слова.

Поймите, пожалуйста, профессор Уотт, что я не кричу о себе впустую и не кичусь. Искренне хочу, чтобы вы знали, раз уж я ухожу, что я не пытался изображать из себя богемного или темпераментного парня, чтобы отлынивать от работы – в рамках своей природы я сделал все, что мог, чтобы выполнить свои обязательства перед вами. Мне было бы очень неприятно, если бы вы в этом сомневались. Временами я бывал очень трудным, угрюмым и экстравагантным человеком, но я не считаю, что был дешевым или простым человеком.

Я думаю, что одна из главных причин моего ухода – не то, что мне не нравится преподавание, и я нахожу его скучным, а то, что оно мне слишком нравится. Я нахожу, что оно отнимает у меня ту же энергию, которую я вкладываю в творчество: если это правда и во мне есть что-то, что стоит сохранить или иметь, я утешаюсь мыслью, что мои занятия, должно быть, взяли от меня самое лучшее за три года.

Это плохое и неуклюжее письмо усталого человека. Но, тем не менее, оно исходит из очень глубокого места во мне. Здесь прошли три года моей жизни. Я знаю, что они оставили след и наложили отпечаток. Позвольте мне заверить вас, что я никогда не забуду вашей доброты и великодушного понимания, и что если к моему имени когда-нибудь будет прикреплена какая-нибудь хорошая слава, я буду с гордостью признавать свою связь с этим местом, а если какая-нибудь плохая, я буду молчать.

P.S. Прошу считать это письмо конфиденциальным.

Маргарет Робертс

Гарвардский клуб

Нью-Йорк

6 апреля 1928 года

Дорогая миссис Робертс:

Простите за столь долгое молчание – десять дней назад я закончил свою книгу и отправил ее в издательство [Молодая фирма «Бони и Ливерайт» издавала Шервуда Андерсона, Эрнеста Хемингуэя и Теодора Драйзера. Фирма отклонила рукопись Вулфа из-за ее большого объема. Вулф перефразировал Бони и Ливерайт в «Роуинга и Райта» в книге «Паутина и скала», 488-496] для прочтения. Это означает не более чем то, что ее прочтут, и что я получу ответ еще через три недели. Я совершенно, совершенно измотан – последние двадцать страниц были мукой, – но я испытываю чувство огромного облегчения, зная, что все готово. Я совершил необдуманный эксперимент – издательская фирма сказала, что это самая длинная рукопись со времен «Американской трагедии», – но, как Мартин Лютер, я не мог поступить иначе. Впредь я буду больше придерживаться установленных рамок.

Декан Вашингтон-сквер-колледжа [Дин Джеймс Бьюэлл Манн] (Нью-Йоркский университет), молодой человек, миллионер, идеалист и чувствительный, романтичный человек, только что закончил читать ее. Он написал мне великолепно честное письмо о ней: он был ужасно потрясен болью, ужасом, уродством и растратой человеческой жизни в книге – он думал, что люди поднимаются до благородства и красоты только в конце (в этом он ужасно ошибается!). Но он сказал, что книга уникальна в английской и американской литературе, что если она будет опубликована, то должна быть опубликована без единого изменения, и что он чувствует, что прожил с людьми в ней много