Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Пижама потерялась; я заставила Стерна дать мне новую – поднялся, и забрал ее. Я просмотрел журналы в поисках статей о «Фолли» – в «Нейшн» пока ничего нет, но я прочитал большую статью Старка Янга в последнем номере «Новой Республики». Его отзыв восторженный, но начинается он с нескольких незначительных оговорок – политические сценки не совсем удались. «Странная интерлюдия» хороша по замыслу, «Испанские танцы» не так хороши и так далее, а затем он переходит к лирической песне. Конечно, я думаю, что он портит все своей болтовней – он говорит обо всех своих сардинах, как о китах, но нет сомнений в том, что он чувствовал: он сказал, что Д. Сэндс «довел бурлеск до своего рода трагического фарса, а остроумие – до вдохновения», и сказал, что Мэри Нэш [актриса в таких постановках 1920-х годов, как «Добродетель леди» (1925), «Две сироты» (1926) и «Дом сильного человека» (1929)] должна учиться подражать Кэрролу «для лучшего движения и большего дизайна». Ему не понравился «ритм» Дороти в «Мэй Уэст»: может быть, ты придумаешь для нее резиновую попку, когда вернешься. Он хорошо отзывается о декорациях, хотя по глупости опускает упоминание об их дизайнере. Он говорит, что новые «Фолли» отражают время, потому что три или четыре года назад, когда все были в восторге от декораций, «Фолли» пародировали их: «например, блестящий «Макбет» мистера Роберта Эдмонда Джонса или его «Гамлет», который нужно было спародировать, и кто забудет эту лестницу, уходящую в космос, эти курганы, эти плоскости безумия, которые можно было увидеть тогда на Гранд-стрит?» В этом году, согласно тенденции, «декорации стремятся в основном быть отвлекающими и экспертными ради них самих». Я цитирую все это по экземпляру Гарвардского клуба. Я куплю себе такой же и пришлю тебе вырезку.

Я полагаю, что твое шоу – это хит: после прочтения всех громких слов в статье я чувствую себя как парень из пьесы Мольера, который обнаруживает, что всю жизнь говорил прозой, и не знал об этом.

С тех пор как ты уехала, я стал больше думать о тебе. Я думаю о тебе с болью и с любовью, думаю, что всегда буду думать о тебе. Мне очень горько сознавать, что я поступил с тобой подло и плохо. Но змееголовые фурии, доводящие нас до отчаяния и безумия, находятся внутри нас: как выкорчевать их из структуры нашей души – вот проблема, от которой меня тошнит. Я хочу сказать, что, независимо от того, что ты сделала или собираешься сделать, я поступил плохо. Это все, что я могу сейчас сказать. Жаль, что у меня не было сил быть более тонким, но я чувствовал себя как животное, которое вынуждено терпеть насмешки и пытки, пока не вырвется из клетки, и это сводило меня с ума.

Сейчас я вспоминаю наши четыре тысячи часов любви. Я знаю, что любил тебя и до сих пор люблю, я верю, что ты любила меня и долгое время предпочитала меня всем остальным. Я люблю тебя за это, а также за твой добрый и прекрасный дух[.]

Ты говорила мне, что «я говорю как книга», и ты была права. Но мне кажется, что я просто изложил в ясной форме то, что чувствую. Это не очень умно и не очень глубоко, но я думаю, что это правда. Я думаю, это правда, что книги и поэзия повлияли на мою жизнь. Любовь для меня по-прежнему остается фантастической и абсолютной вещью, какой она бывает в книгах, но никогда не бывает в жизни. Я хочу быть таким, каким должен быть, и поступать не подло и плохо, как я часто поступаю, а величественно и героически, как люди в книгах. Когда мы с Маргарет Стотт приводили в порядок мои бумаги, я то и дело останавливался, чтобы перечитать письма, которые написал несколько лет назад – своей семье или девушке во Франции. Я чуть не задохнулся от стыда, когда дошел до изящных и цветистых фраз, когда я стал возвышенным и могущественным и разглагольствовал, чтобы произвести впечатление на себя или других. Теперь я думаю, неужели мы никогда не приходим к чему-то настоящему – неужели мы никогда не излагаем то, что чувствуем и думаем, так просто, чтобы можно было прийти к этому спустя годы без сожаления. Я думаю, что отчасти это может быть чрезмерная чувствительность к тому, что мы чувствовали. Я научился некоторому смирению, но я еще не считаю себя единственным ослом, который когда-либо жил, и полагаю, что если бы я писал в причудливой и аффектированной манере драматических критиков или большинства авторов романов и пьес, мне не пришлось бы ждать годы, чтобы задохнуться от этого. Во всяком случае, в тех старых письмах я всегда страстно говорил о том, что, по моему мнению, в тот момент имело значение – о любви, гневе, чести и так далее, – и старался выразить это в прекрасных фразах.

Что хорошего или плохого мы сделали друг другу, я не знаю, но думаю, что ты вселила в меня огромное желание быть как можно более ясным и понятным – быть самим собой, а не множеством других людей.

Я верю, что ты работала с честным человеком, я верю, что я все еще работаешь. В тех старых письмах я видел честного и взволнованного ребенка, полного книг и поэзии, который хотел от жизни красоты, героизма и славы. Я все еще хочу их. Модные фразы были плохи, но то, что их вызвало, было хорошо. Что касается того, что я больше верю в то, как люди ведут себя в книгах, чем в то, как они ведут себя в жизни, почему это так неправильно?

Теперь, когда ты уехала, я вижу тебя как в книге – если у тебя есть какие-то изъяны, я их не помню, если ты каждый день носила разные костюмы, я не помню их – я помню зеленый и серый, и белую блузку[.] То, что остается, – это то, что ты есть на самом – я все еще намного лучше, чем этот больной зуб, который дантист лечил сегодня утром: этот зуб – часть меня, но не думаю, что это то, что люди будут помнить обо мне.

О тебе, Алина, я помню только то, что ты хорошая и красивая женщина. Если человек хороший и прекрасный, согласно нашему пониманию этих слов, в течение сорока часов, а не хороший и не прекрасный