Моя жизнь. Моя вера - Махатма Ганди

– Не вам судить об этом, – сказал комиссар, – мы, полицейские офицеры, лучше знаем, какое влияние имеет на народ ваше учение. Мы не были бы господами положения, если бы вовремя не приняли жестких мер. Уверяю вас, что вам не удастся удержать народ под своим контролем. Он очень быстро усвоит вашу проповедь неповиновения законам, но не поймет необходимости сохранять спокойствие. Я лично не сомневаюсь в ваших намерениях, но народ не поймет вас. Он будет следовать своим инстинктам.

– В этом я согласен с вами, – сказал я, – но наш народ по природе противник насилия. Он миролюбив.

Так мы спорили довольно долго. Наконец мистер Гриффит спросил:

– Предположим, вы убедитесь, что народ не понимает вашего учения. Что вы тогда станете делать?

– Если бы я в этом убедился, то приостановил бы гражданское неповиновение, – ответил я.

– Что вы хотите этим сказать? Вы говорили мистеру Боурингу, что поедете в Пенджаб, как только вас освободят.

– Да, я хотел отправиться туда следующим же поездом. Но сегодня об этом не может быть и речи.

– Если вы еще потерпите, то больше укрепитесь в убеждении, что народ не понимает ваше учение. Знаете ли вы, что происходит в Ахмадабаде? А в Амритсаре? Народ буквально сошел с ума. Я еще не располагаю всеми фактами. Телеграфные провода в некоторых местах перерезаны. Предупреждаю, что ответственность за эти беспорядки лежит на вас.

– Я никогда не откажусь от ответственности, если в этом будет необходимость. Я был бы очень огорчен и удивлен, если бы в Ахмадабаде произошли беспорядки. Но за Амритсар я не отвечаю. Я там никогда не был, и ни один человек меня там не знает. Я вполне убежден, что, если бы правительство не препятствовало моему приезду в Пенджаб, мне удалось бы оказать ему значительную помощь и поддержать спокойствие в этой провинции. Задержав меня, правительство только спровоцировало население на волнения.

Так мы спорили и никак не могли сговориться. Я заявил комиссару, что решил выступить на митинге в Чоупати с обращением к населению сохранять спокойствие. На этом мы распрощались.

Митинг состоялся на чоупатийских песках. Я говорил о долге ненасилия, об ограниченности сатьяграхи и заявил:

– Сатьяграха, в сущности, есть оружие правдивых. Сатьяграх клянется не прибегать к насилию, и до тех пор, пока народ не будет соблюдать это в мыслях, на словах и в действиях, я не могу объявить массовой сатьяграхи.

Анасуябехн также получила сведения о беспорядках в Ахмадабаде. Кто-то распространил слух, что и она арестована. Текстильщики при этом известии буквально обезумели, бросали работу, совершили ряд насильственных актов и избили до смерти одного сержанта.

Я поехал туда. Я узнал, что была попытка разобрать рельсы около Надиада, что в Вирамгаме убит правительственный чиновник, а в Ахмадабаде объявлено военное положение. Народ был охвачен ужасом. Он позволил себе совершить насилие и с избытком расплачивался за это.

На вокзале меня встретил полицейский офицер и проводил к комиссару мистеру Пратту. Тот был взбешен. Я вежливо заговорил с ним и выразил сожаление по поводу происшедших беспорядков. Я заявил, что в военном положении нет никакой надобности, и выразил готовность приложить все силы для восстановления спокойствия. Я попросил разрешение устроить общественный митинг на территории ашрама Сабармати. Ему понравилось мое предложение. Митинг состоялся в воскресенье, 13 апреля, а военное положение было отменено не то в тот же самый день, не то на следующий. Выступая на митинге, я старался разъяснить народу его неправоту и, наложив на себя трехдневный пост, предложил народу последовать моему примеру и поститься день, а виноватым в актах насилия покаяться в своей вине.

Мои обязанности были мне совершенно ясны. Я не мог выносить мысли, что рабочие, среди которых я провел так много времени, которым я служил и от которых ожидал лучшего, принимали участие в бунтах. Я чувствовал себя участником их вины.

Предложив народу покаяться в своей вине, я одновременно предложил правительству простить эти преступления. Ни та ни другая сторона моих предложений не приняла.

Ко мне явился покойный ныне сэр Раманбхай и несколько других граждан Ахмадабада с просьбой приостановить сатьяграху. Это было излишне, я сам уже решил сделать это, пока народ не усвоит урока мира. Друзья мои ушли совершенно счастливые.

Но были и такие, которые по той же самой причине почувствовали себя несчастными. Они считали, что массовая сатьяграха никогда не осуществится, если я ставлю непременным условием проведения сатьяграхи мирное поведение населения. Мне было больно не согласиться с ними. Если даже те, среди которых я работал и считал вполне подготовленными к ненасильственному поведению и самопожертвованию, не могли воздержаться от насилия, то ясно, что сатьяграха невозможна. Я был твердо убежден, что тот, кто хочет руководить народом в сатьяграхе, должен уметь удержать его в границах ненасилия. Этого мнения я придерживаюсь и теперь.

XXXIII. «Просчет колоссальный, как Гималаи»

Почти сразу же после митинга в Ахмадабаде я уехал в Надиад. Там-то я впервые употребил выражение: «Просчет колоссальный, как Гималаи», которому суждено было стать крылатым. Уже в Ахмадабаде у меня было смутное чувство, что я сделал ошибку.

Но когда в Надиаде я ознакомился с положением дел и услышал, что очень многие жители района Кхеды арестованы, то внезапно понял, что совершил серьезную ошибку, преждевременно, как теперь мне это кажется, призвав население Кхеды и других районов к гражданскому неповиновению. Я высказал это на публичном митинге. Исповедь моя навлекла на меня немало насмешек. Но я никогда не сожалел о своей исповеди, ибо всегда считал, что только тот, кто рассматривает свои собственные ошибки через увеличительное стекло, а ошибки другого – через уменьшительное, способен постичь относительную ценность того и другого. Я убежден и в том, что неукоснительное и добросовестное соблюдение этого правила обязательно для всякого, кто хочет быть сатьяграхом.

В чем же заключался мой колоссальный просчет? Человек, чтобы стать способным к проведению на практике гражданского неповиновения, должен прежде пройти школу добровольного и почтительного повиновения законам страны. Ибо в большинстве случаев мы повинуемся законам только из боязни наказания за их нарушение. Особенно это верно в отношении законов, не базирующихся на принципе морали.

Поясню это примером. Честный, порядочный человек не станет вдруг воровать, независимо от того, имеется закон, карающий за кражу, или нет. Но этот же самый человек не будет чувствовать угрызения совести, если нарушит правило, запрещающее с наступлением темноты ездить на велосипеде без фонаря. Он вряд ли даже внимательно прислушается к совету соблюдать в этом отношении осторожность. Но любое