Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

подобный взгляд мог предполагать отождествление коллективного этнического или социального Другого со стайными животными или насекомыми-паразитами, как было показано в главе 5 на примере антииммиграционной риторики в США начала XX века.

Массовое насилие, которое анализирует Кальмус, не только имеет мышление в категориях «масс» своей необходимой предпосылкой – попытки описать и квалифицировать его, в том числе с точки зрения международного права, зачастую воспроизводят ту же логику. Исследовательница политических аспектов репрезентации Сюзанна Каппелер проницательно отмечает сходство между дискурсами о геноциде и о сохранении дикой природы, указывая, что слово «массовый» в таких сочетаниях, как «массовое убийство», «массовые изнасилования», «массовое уничтожение», отсылает не столько к абсолютному количеству пострадавших, сколько к его процентному соотношению с неким целым: «народ или сообщество заслуживает защиты на международном уровне только в том случае, когда его численность всерьез находится под угрозой – подобно тому как вымирающие виды животных могут оказаться под охраной незадолго до своего исчезновения» (Kappeler 1995: 326). Эта циничная по своей сути логика подразумевает приемлемость насилия в известных количественных пределах: «Идет ли речь о защите уничтожаемого народа или биологического вида, фундаментальной предпосылкой остается допустимость некоего умеренного, „законного“ количества убийств» (Ibid.). Таким образом, даже осуждение массового насилия в международной юридической практике исходит из имплицитной взаимозаменяемости индивидов в рамках абстрактной общности – этноса или вида.

Именно поэтому представляется важным воспринимать серию Кальмус, сделанную на бойнях, буквально, а не (только) метафорически. В противовес подходам, уравнивающим людей с животными – видами-вредителями (в языках вражды) или редкими видами, нуждающимися в защите (в языке международного права), но в конечном счете так или иначе с «биомассой», – Кальмус уравнивает животных с людьми, фокусируясь на ценности каждой жизни. Вопрос о ценности напрямую поднят заглавием одной из фотографий серии – «Чего мы сто́им» (Notre Valeur). На ней, как и на снимке Бурдена, висят на крючьях телячьи головы; под ними горкой выложены отрубленные копытца, для обоих видов товара указана цена за килограмм. Еще одна похожая фотография озаглавлена «Три философа»: все те же телячьи головы здесь показаны анфас, представляя собой своего рода пародию на бюсты античных мыслителей. Кайли Томас связывает название этого снимка с кризисом западной философии, который назрел в ходе Второй мировой войны: просвещенческий рационализм и гуманизм обнаружили свою полную несостоятельность перед лицом беспрецедентной трагедии Холокоста, которую философы не в силах были ни предотвратить, ни объяснить. Исследовательница отдельно отмечает «закрытые» глаза телят над пустыми глазницами, предлагая интерпретировать эту деталь изображения в контексте мотива слепоты в философии Ханны Арендт: «Фотография Кальмус с тремя слепыми отрубленными телячьими головами, озаглавленная „Три философа“, поразительно перекликается с работами Арендт, убежденной, что западная философия в лучшем случае привела к некой слепоте и отрешенности от мира, а в худшем оказалась причастной к тому глубочайшему моральному краху, который привел к лагерям уничтожения» (Thomas 2022: 66).

В главе 6 я говорила о сходной теме – слепоте большинства западных философов, которые «никогда не видели себя увиденными животным», – поднимаемой в эссе Деррида «Животное, которым я, следовательно, являюсь» (Деррида 2019: 235). Эта неспособность или нежелание увидеть Другого, отрицание его как субъекта, по мысли Деррида, и делает возможным систематическое насилие в отношении животных, «которое можно сравнить с ужаснейшими геноцидами» (Там же: 248). Сравнение эксплуатации животных в современном сельском хозяйстве, медико-фармацевтических исследованиях и тому подобных с геноцидом является проблематичным, как прекрасно понимал сам Деррида. Параллели с Холокостом, в частности, проводятся с середины XX века (Kalechofsky 2003; Kupfer-Koberwitz 1956; Patterson 2002), неизменно вызывая поляризацию мнений как среди защитников животных, так и в мировом еврейском сообществе. Кайли Томас упоминает нашумевшую кампанию 2003 года «Холокост на тарелке» американской организации «Люди за этичное обращение с животными» (PETA), утверждая, что эта акция «инструментализирует образы тел людей, убитых в лагерях уничтожения», то есть преуменьшает чудовищность трагедии и не выказывает должного уважения к памяти ее жертв, так как отсылает к ним по аналогии, практически мимоходом (Thomas 2022: 68). Стоит отметить, что активисты и теоретики прав животных сходным образом оценивают метафорическое использование образов страдания и гибели животных для описания насилия над людьми – как я упоминала в предыдущем разделе, Кэрол Адамс в этой связи использует в своей влиятельной работе понятие «отсутствующий референт».

Камнем преткновения в подобных спорах зачастую, по-видимому, становится представление о целесообразности насилия: убийство животных многим может казаться необходимым и неизбежным, тогда как гибель людей труднее оправдать прагматическими соображениями. Однако, как показывает Майкл Ротберг, аналогичный принцип нередко используется в описании и анализе массовых зверств, которые комментаторы пытаются ранжировать по степени обоснованности. В частности, Ханна Арендт, сравнивая Холокост с колониальным насилием, находит последнее более мотивированным с экономической, политической и культурной точек зрения – и тем самым, по наблюдению Ротберга, воспроизводит ту самую имперскую логику, критику которой предполагает ее работа «Истоки тоталитаризма». Таким образом, прагматические обоснования отнюдь не являются некой объективной данностью, напротив, безоговорочное признание их валидности свидетельствует о работе определенной идеологии, действие которой остается невидимым для самого субъекта высказывания. «Вопрос полезности – это вопрос точки зрения», – резюмирует Ротберг (Rothberg 2009: 51).

Продуктивной в контексте разговора о защите животных представляется также мысль Ротберга о своего рода «конкуренции» между жертвами различных исторических трагедий: внимание к одним будто бы исключает возможность должной коммеморации других; коллективная память предстает ограниченным ресурсом, которого заведомо не хватит на всех, кто потенциально достоин поминовения. Отмечая распространенность подобных взглядов в различных социальных группах и среди людей несхожих политических симпатий, исследователь подвергает сомнению справедливость этой позиции, выдвигая в противовес ей концепцию «многовекторной памяти», в рамках которой осмысление трагических событий прошлого неизбежно опирается на уже имеющиеся модели и способствует их доработке, закладывая основы для понимания других трагедий. Как я показала в главе 4, сострадание животным также исторически рассматривалось в парадигме конкуренции за аффективные и мемориальные ресурсы: внимание к животным считалось будто вычтенным из любви, заботы и милосердия, которые каждый человек должен проявлять прежде всего по отношению к своим ближним, к другим людям. Этому представлению можно было бы противопоставить, по аналогии с концепцией Ротберга, понятие «многовекторной эмпатии», в рамках которой страдания различных видов, групп и отдельных живых существ складываются, а не вычитаются, умножают, а не расходуют эмоциональные ресурсы.

Примечательно, что животные достаточно рано становятся объектами коммеморации, причем речь идет не только о верных питомцах, которых увековечивают их хозяева или другие любители животных, но и о жертвах человеческой жестокости. Так, в 1906 году противники вивисекции установили в лондонском районе Баттерси памятник собаке, которая погибла в результате