Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

талант друг друга и, несмотря на взаимные поношения, сохраняли теплые отношения. Письмо, которое Тревор-Ропер написал Сисману в 1991 году, комментируя автобиографию Тейлора, заканчивалось так: “Он пишет так, будто публичные аплодисменты необходимы для его самооценки и служат реальным мерилом его ценности; что я нахожу удручающим”[934]. И наконец в январе 1994 года Тревор-Ропер открыто признал: “Это Тейлор должен был стать королевским профессором, а то, что он им не стал, – не ошибка или недоразумение. Это преступление”[935].

Ссора Тейлора с Тревор-Ропером затронула в том числе А. Л. Роуса, Алана Буллока и Э. Х. Карра, а некоторые другие видные историки того времени (например, Герберт Баттерфилд, Питер Гейл, Вероника Веджвуд, Дж. Р. Элтон, медиевисты В. Х. Гэлбрейт и Р. У. Саутерн) даже внесли в нее свой вклад. Спор перекинулся через океан: в 1962 году New Yorker поместил обстоятельную статью в двух частях (девяносто четыре страницы; и это‐то в дни обильной рекламы). Индиец Вед Мехта, сам преподававший в Оксфорде историю, разбирался в устройстве сложного мира “умственных перестрелок” и разобрал “помидоры и луковицы” аргументации (по‐своему удачная метафора смеси).

Мехту ошеломили, по его словам, “душные крошечные самодовольные приходские общины”, обнаруженные им в Лондонском, Оксфордском и Кембриджском университетах. В Англии большая работа велась и в других местах (Алан Буллок начинал в Лидсе, Джон Барроу – в Сассексе, Кристофер Хилл – в Университете Южного Уэльса, Тейлор и Нэмир – в Манчестере), но все эти люди тяготели к трем указанным центрам притяжения. Но “самозабвенно ссорились” не только историки. Джон Бетджемен, традиционалист и поэт, обрушился на историка архитектуры Николауса Певзнера, назвав его уничижительно “герр профессор доктор”: Бетджемен считал Певзнера ученым по‐немецки педантичным, пустым систематизатором. Сам же Бетджемен, с точки зрения Певзнера, был легкомысленным дилетантом. Историки искусства, по словам Тревор-Ропера, составляют “род людей нервозных, каких поискать, с духовыми трубками и стрелами, пропитанными ядом урали [кураре]”[936]. В тот год, когда Тревор-Ропер сошелся на ТВ с Тейлором, Ч. П. Сноу и Ф. Р. Ливис затеяли грандиозную перебранку из‐за вопроса о существовании двух несообщающихся культур – науки и искусства. Журнал Spectator, первым поместивший эти желчные филиппики, через несколько недель закрыл дебаты: “Спор о принципиальных духовных вопросах нередко имеет тот недостаток, что затушевывает те самые проблемы, которые призван обнажить”.

Чтобы понять, как подобные разногласия приближают к истине, понадобился сторонний наблюдатель – Мехта:

Немногочисленность английского интеллектуального общества, доступность места в высококлассных газетах и журналах (и даже поощрение ими спорных материалов), крайний индивидуализм и воинственный настрой английских ученых – все это сделало Англию идеальным местом для подобных энергичных гонок… В некотором смысле, проследив до истока любой из разрастающихся споров, обнаруживаешь, что пишешь об интеллектуальной жизни народа[937].

В 1980 году жизнь Тревор-Ропера переменилась. Он оставил Оксфорд ради Кембриджа и возглавил колледж Питерхаус. Его пригласила небольшая группа сотрудников, которую он сначала называл “питерхаусской мафией”, а позднее титуловал “ордой бестолковых Маффару [персонаж комикса], мыча и толкаясь, бездумно бегающих друг за другом неровными кругами”[938]. Вся эта история странна. Тревор-Ропер делал карьеру в основном в Оксфорде, но теперь нашел себе ровню, поддавшись на уговоры Мориса Каулинга (1926–2005), который возглавлял “правых из Питерхауса” с добродушием и зломыслием. (Это вполне справедливая характеристика: он сам, будучи тьютором, советовал студентам бороться с либералами с “иронией, добродушием и зломыслием”.)

Каулинг почему‐то думал, что Тревор-Ропер придерживается правых взглядов и оставит колледж заведением исключительно для мужчин. Но новый глава не считал нормальным, что в совете состоят одни мужчины, что они должны носить траур в годовщину смерти Франко, появляться на вечеринках в эсэсовских мундирах и оскорблять в столовой чернокожих и евреев – гостей колледжа. Тревор-Ропер считал профессоров своего нового колледжа “мрачной друидской церковью… Преподаватели в целом, кажется, мужланы”. “Они живут в своих уютных маленьких мышиных норах, тихонько попискивая про себя о шокирующем прогрессе либеральной теологии в XIX веке”, – писал он своему другу.[939]. Нередко – и очень скучные люди. Склоки, в том числе кампания за изгнание Тревор-Ропера, много лет отравляли его существование. Тревор-Ропера преследовали скандалы. Но, по иронии, его подход к управлению (Тревор-Ропер заработал прозвище “благородный холодильник” и сам прозвал Каулинга – несколько остроумнее – “жучком-точильщиком нашего колледжа”) заслужил одобрение большинства преподавателей, и он провел некоторые назревшие реформы. Тревор-Ропер писал оксфордскому другу: “Теперь члены совета Питерхауса вернулись если не к порядку, то хотя бы в чувство”.

Тем временем продолжали выходить книги: “Эссе о Ренессансе” (1985), “Католики, англикане и пуритане” (1987). В указателе к последней работе на слово “Питерхаус” находим желчное:

  Весьма неприятный разговор за профессорским столом…

  Четверо мятежных членов совета колледжа…

  Главный поставщик ренегатов…

Мало кто мог бы подумать, что эти инвективы относятся лишь к XVII веку. В 1983 году произошло событие, определившее ход карьеры Тревор-Ропера. Тогда журнал Stern уплатил 9,3 миллиона марок за публикацию на немецком языке якобы дневников Гитлера. Руперт Мердок, который в 1981 году приобрел Times, купил права на издание английского перевода и предложил Тревор-Роперу съездить (за пятизначную сумму) в Швейцарию, в банковском хранилище изучить документ (на это было отведено всего несколько часов) и определить, не подделка ли он. У Тревор-Ропера не было иллюзий относительно Мердока (“Он стремится дебилизировать и американизировать население… уничтожить наши институты, разложить их с помощью газетной едкой кислоты”). Тем не менее он взялся за дело – и выставил себя (по выражению автора некролога в Telegraph) “полным ослом”, написав в Times, что дневники не просто подлинные – а что это “важнейшая историческая находка десятилетия”.

Неверной атрибуции способствовал предыдущий “эксперт”, признавший почерк, которым были исполнены “дневники”, несомненно почерком Гитлера. Тревор-Ропера также заверили, что бумага относится к нужному периоду, а происхождение документов надежно установлено. Увы, это оказалось аферой. Шестьдесят тетрадей вышли из‐под пера мелкого немецкого мошенника Конрада Куйяу. Обман должен был быть разоблачен мгновенно: бумага, чернила и клей относятся к послевоенному времени, а выполненные от руки записи пестрят неточностями и анахронизмами, банальностями и нелепостями (“Нужно достать Еве билеты на Олимпийские игры”), упоминаниями о метеоризме и галитозе (“Ева сказала, что у меня дурно пахнет изо рта”[940]) и намеками, будто Гитлер понятия не имел о том, что делают с евреями. Внизу каждой страницы стояли инициалы AH (еще один тревожный сигнал), но Тревор-Ропер убедил себя, что готический шрифт, который он с трудом мог разобрать, в самом деле выполнен рукой Гитлера.