Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

Нил Ашерсон относит ошибку Тревор-Ропера на счет его “своего рода наивности, а не знаменитого зазнайства”[941]. Чем бы ни была обусловлена ошибка, спустя две недели Тревор-Ропер попытался отказаться от своей атрибуции, но было слишком поздно. Мердок, как известно, объявил своим редакторам: “К черту Дейкра! Печатайте!”

Английская пресса неистовствовала. Журнал Private Eye посвятил две страницы издевкам над “никуда не годным (Very-Ropey) Хью”[942]. Началось шельмование. “Дневники Гитлера [переведенные с бельгийского оригинала] «подлинны», утверждает внучатая племянница садовника Геббельса”, – ликовал журнал. Этим мучения не кончились. Он нажил в Питерхаусе врагов и теперь расплачивался. Тревор-Ропер всегда, по словам одного из друзей, был “ученым, игравшим с огнем”, и ему суждено было получить “неизлечимые ожоги от молнии, которую он сам и вызвал”[943]. Вскоре стали рассказывать, что декан назвал собаку Diaries, Дневники, и маршрут их утренней прогулки неминуемо пролегал у дома главы колледжа. “Diaries!” – кричал, подзывая собаку, этот ученый.

И хотя работы, написанные Тревор-Ропером после скандала (ему было уже за семьдесят), относятся к числу лучших работ ученого, одна-единственная ошибка преследовала его последние двадцать лет жизни и даже на том свете. На следующий день после смерти Тревор-Ропера журналист Times в заметке об одном из вернейших директоров отметил: “Лорд Дейкр, жертва поддельных дневников Гитлера, умер на восемьдесят девятом году жизни”[944].

В некрологе, написанном через неделю после смерти ученого, Пол Джонсон нашел неожиданно трогательные слова. Тревор-Ропер, по его словам, стал одним из тех, кто нашел “искупление в несчастье”. Человек исключительно одаренный, большую часть своей жизни он посвятил карьере, восхождению по социальной лестнице и совершенствованию навыков “виртуозного недоброжелательства”, в чем исключительно преуспел. Но когда удача отвернулась от него, родился новый Тревор-Ропер, более чуткий и смиренный, а конец его “странно поучителен”. Комментируя фиаско с Гитлером, Джонсон поразился тому, что Тревор-Ропер угодил в “явную медиаловушку”:

Мысль, что Гитлер вел дневник, эту игрушку в руках судьбы, почти непостижима для всякого, знающего склад его ума и репутацию. Тревор-Ропер явно знал о Гитлере гораздо меньше, чем позволяла его репутация. “Последние дни [Гитлера]” были написаны много лет назад. Кроме того, бдительность Тревор-Ропера ослабили тесные финансовые связи с Мердоком и его газетами[945].

Здесь надгробная речь выходит на новый уровень:

Хотя Тревор-Ропер никогда мне не нравился, мне было так его жаль, что я написал ему письмо с просьбой не позволить скандалу свалить себя… Разумеется, он так и не восстановил репутацию. Его навсегда запомнили профессором, атрибутировавшим дневники Гитлера. Но в глубоком смысле после этой катастрофы он стал лучше в нравственном отношении. И это возрождение позволило ему противостоять другим личным бедам, особенно смерти жены, которая, к его удивлению, сделала его ужасно одиноким и потерянным, и тяжелой слепоте. Когда мы наконец встретились, а мы встречались, я неизменно находил его дружелюбным и приветливым, чего прежде не было. Ехидство как будто ушло, совершенно ушло… Итак, пути фортуны, или судьбы, или Провидения, или как там Бог над нами надзирает, неисповедимы, и история продолжается.

Стоит сказать еще об одном некрологе Алана Тейлора – не в Daily Telegraph, а в воскресном издании – 16 сентября 1990 года, через девять дней после смерти. Это был спокойно-взвешенный, добросердечный, благодарный, ни в коей мере не бесславящий текст. Его написал Хью Тревор-Ропер.

Глава 17

Джон Киган: раненый историк

Каждый человек думает о себе плохо, если он не был солдатом… Люди почитают тех, кто преодолел страх…

Сэмюэл Джонсон[946]

Некоторые очень больные люди создали книги, ставшие классическими[947]. Лоуренс Стерн (1713–1768) сочинял своего “Тристрама Шенди”, мучаясь от прогрессирующего туберкулеза и “самого жестокого кровохарканья, когда‐либо испытываемого смертным”. Сэмюэла Джонсона с раннего детства сотрясали спазмы и тик, а “рот почти постоянно открывался и закрывался”, как будто он жевал[948]. Никто из них, однако, не был историком. Но встречались и больные историки. Дэвид Юм (как и Гиббон) был очень толст и, говорят, мог, сев на стул, раздавить его[949]. Кроме того, Юм страдал от чахотки и уродующего кожного заболевания. Улисс С. Грант (1822–1885), разоренный и больной, сначала диктовал свои мемуары, а когда рак “лишил его голоса, в агонии продолжил писать” свое предсмертное свидетельство – самое знаменитое в американской литературе.

Уильям Х. Прескотт (1796–1859) еще в студенческие годы лишился зрения. Мало кто знал о его достижениях, среди которых числятся выдающиеся труды “Завоевание Мексики” и “Завоевание Перу”. При жизни Прескотта называли “американским Фукидидом” и новым великим “академическим” историком страны (из‐за значения, придаваемого им первоисточникам; все их приходилось ему зачитывать вслух)[950]. Фрэнсис Паркмен-мл. (1823–1893), автор книги “Орегонская тропа. Очерки жизни в прерии и Скалистых горах” и семитомной “Франции и Англии в Северной Америке”, страдал от инвалидизирующего неврологического заболевания. Он часто не мог ходить и был почти слеп. Ф. У. Мейтленд (1850–1906), написавший лучшую, как считается, книгу об истории английского права, страдал и туберкулезом костей, и диабетом. Томас Вудро Вильсон (1856–1924), двадцать восьмой президент США, был дислексиком – и при этом опубликовал несколько доброжелательно встреченных книг. Дэвид Старки, английский специалист по Тюдорам, родился косолапым, ему пришлось бороться с полиомиелитом, а уже в тринадцать лет он пережил нервный срыв. Джон Генрик Кларк (1915–1998), афроамериканец из Алабамы, написал двадцать семь книг, в том числе “Африканское завоевание Испании” и двухтомную “Историю Африки”. Хотя к концу жизни Кларк полностью ослеп, он продолжал работать.

У всех историков, если они не умерли внезапно, в конце жизни был, вероятно, период, когда они, несмотря на физический недостаток или болезнь, сохраняли продуктивность. Наверное, самый трогательный пример – это англичанин Тони Джадт (1948–2010), автор высоко оцененной книги “После войны” (2005) – истории Европы с 1945 года. В 2008‐м Джадту поставили диагноз: боковой амиотрофический склероз (болезнь Лу Герига). Больные со временем теряют способность распоряжаться своим телом, но сохраняют контроль над разумом. Джадт описал свое положение как “заключение без возможности помилования”. К октябрю 2009 года его парализовало ниже шеи. И все же на последние два года жизни Джадта пришелся творческий подъем, и он подготовил небольшую книгу “Земля больна”, сборник эссе “Приют памяти” и еще одну работу (без названия), в которой обсуждал запланированную историю идей XX века. Джадт рассказывал интервьюеру: “Кое-кто говорил мне: «Тони, тебе так повезло. Ты в большей, чем кто‐либо, мере ведешь умственную жизнь. Все могло быть гораздо хуже»”.