Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

совершил от имени Ивасенко в суде, Ивасенко подтвердил правильность моего показания. Имело ли мое показание существенное значение для защиты, не знаю, так как речей не слушал, прения были ночью. Все сказанное видно будет из протокола судебного заседания.

Второе деяние, вменяемое мне в вину, дело Лещинского, который обвинялся в поджоге. Я его защищал. Накануне первого заседания суда ко мне пришла жена Лещинского с сообщением, что муж заболел (ущемление грыжи), явиться в суд не сможет, о чем она утром получит удостоверение врача-хирурга, ординатора городской больницы Царукова. Посоветовал пригласить полицейского чиновника, в присутствии которого врач составит свидетельство, которое она при прошении представит в суд, где я буду. Так и сделали. Товарищ прокурора Смирнов (не Петр Федорович) заявил, что он получил точное сведение, что Лещинский сегодня утром шел по направлению к дому своего защитника, почему просит освидетельствовать немедленно Лещинского в присутствии городового врача, и если он здоров, то доставить его в суд приводом. Суд оставил это ходатайство без удовлетворения, дело слушанием отложил, назначив его к слушанию на следующую сессию. Через три недели дело слушалось, и Лещинский был оправдан. Обращаю внимание, что по вопросу о болезни Лещинского я не дал объяснения.

— Чем вы объясняете, — обратился ко мне Крашенинников, — такую формулировку Муженко ваших, видимо, совершенно законных действий?

— Отнюдь не думаю, что умышленное желание повредить мне руководило Муженко. Он мой товарищ по гимназии, наблюдаю его последние годы и считаю, что, по его мировоззрению, он считает, что выполнил свою обязанность. — И я охарактеризовал Муженко.

Слушали, пожимали плечами.

— Удивляюсь, — сказал Набоков, — откуда Муженко почерпнул сведения по делу Елицер?

Я объяснил:

— Думаю, что Муженко в бытность секретарем харьковского прокурора суда[462] мог случайно узнать о деле. Ивасенко подал на меня жалобу в совет присяжных поверенных, обвиняя меня в том, что, будучи его поверенным, я дал показания против него. Совет оставил жалобу без последствий, признав, что я решительно ни в чем не уличал Ивасенко, а лишь показал о судебном действии — утверждение в правах наследства. Попутно совет высказал взгляд, что такого рода показания не могут считаться разглашением профессиональной тайны. Муженко, надо полагать, узнал об этом деле, заинтересовался фамилией бывшего товарища и, как очень аккуратный, записал в свой дневник «на память».

Откланялся.

Узнал потом, что палата запросила вновь прокурора, от которого был получен надлежащий ответ, и все дело отправлено министру. С Муженко встретился в суде. Он, конечно, узнал от прокурора, какое впечатление произвело сообщение о моей деятельности. Подошел:

— Вы, Лев Филиппович, надеюсь, не обижаетесь на меня, я не мог скрыть, я выполнял мою обязанность…

Ответил, что и я выполню мою обязанность, чтобы оградить мое имя, и, может быть, подам на него жалобу за опорочение меня в официальной бумаге к начальству (дело Елицер) и за ложный донос по делу Лещинского, если не получу удовлетворения в другом порядке.

Муженко, спокойненько, тихим голоском:

— У вас нет основания, моя переписка — конфиденциальная.

Вскоре Муженко получил перевод на ту же должность в Усть-Медведицкий суд, захолустный, вдали от железных дорог, в степях Донской области. Муженко уехал в Харьков к своему бывшему начальству и получил там назначение. Уехал он из Ростова ни с кем не прощаясь, даже не сказав об отъезде. Все прошло в бумажном порядке. Я его больше не встречал.

Министр утвердил представление. Я получил повестку суда явиться для привода к присяге. Был судебный день. Было много товарищей, приехали близкие друзья. По создавшемуся у нас обычаю в таких случаях после привода к присяге нового присяжного поверенного в адвокатской комнате выпивали стаканчик шампанского. В перерыве забегали члены суда выпить и куснуть. Пили хорошо, пришлось исключить из доклада остатки дел, когда милый Софроний Иванович, докладывая дело, не мог произнести слова «загорелись подшипники», а, поправляясь, говорил «попишкины» и «попишники». Повеселел и другой член суда. Председательствовавший предложил адвокатам исключить дела из доклада. Перекочевали мы в отель, где кутнули изрядно. Получил подарки — значки присяжного поверенного, несколько штук. Дальнейшая моя деятельность давала мне много радостей.

Так, в муках приходилось пробиваться в сословие в то время, когда христианин проделывал механически стаж и входил в сословие. Таково было положение юристов-евреев в так называемой царской России. Враги евреев кричали: евреи весьма способный народ, куда их ни впусти, задавят коренное население. Невольно выработанную евреями «самооборону», чтобы существовать, нашу необходимость «приспособиться» враги считали «способностями».

Считаю, что русские евреи — народ малоспособный, и это нетрудно доказать многими примерами во всех областях знаний и искусств. Мы присоединились к просветительному движению в [18]60-х годах. Возьмем показной пример — адвокатуру. Евреи свободно вошли в нее. Явились вскоре имена: Спасович, Муромцев, Плевако, Потехин, Карабчевский, Андреевский, Хартулари и еще, и еще, не перечесть. Евреи дали одного хорошего компилятора, Пассовера, не оставившего ни единой печатной строчки. Во всех больших городах христиане проявляли больше творческой способности. Конечно, мне скажут: а Куперник, а Блюменфельд? Но ведь это уже, так сказать, второй сорт, как Урусов, Шереметевский, Миронов, Стойкин, Казаринов и еще, и еще, не счесть. Да, мы имели практику, но это уже иная способность. Евреи проникли в большом количестве в печать, а кого дали? Очень посредственных рядовых газетных деятелей и ни единого писателя. В расцвет Горького, Чехова, Андреева и еще, и еще — ни одного еврея-беллетриста, ни единого писателя для сцены. Нелепый анекдотист Юшкевич и Минский.

Евреи будто музыкальный народ, но в России они дали нескольких исполнителей чужих сочинений. Свободное творчество! Перечислите имена от Глинки, Мусоргского, Чайковского, Аренского, Стравинского, Глазунова и еще, и еще. Еврей не написал даже вальса. Приезжий немецкий еврей Рубинштейн Антон написал слабого «Демона», малоизвестного «Фераморса»[463]. В расцвет оперных певцов и певиц можем назвать некрупные имена двух-трех певцов, как Давыдов, Медведев и обчелся, а в это время взошел Шаляпин, Яковлев, Собинов и еще. А певиц сколько? Две-три малоизвестные еврейки. Художества, рисование, видимо, совсем не еврейское дело. Грустный Левитан, представитель грустной еврейской жизни, дал несколько пейзажей, нагоняющих «романтическую грусть», и больше никого. Антокольский давно развенчан.

Купцы тоже неважные. Ссылаются обычно на черту оседлости, ибо вне черты оседлости евреи не могли проникнуть. Но и в черте евреи ничего серьезного не создали. Масса торговала готовым платьем, да «монополии» — водочные склады и мелкая торговля. Укажут Бродского — это уже второй сорт после Харитоненко, Бобринского и других. Меня всегда удивляли ростовские евреи. Ростов — бывшая черта оседлости[464], был маленький городишко, но географически хорошо лежал. Пришли люди и завязали дела. Из мужиков вышли крупные фабриканты: Асмолов, Кушнарев, Панченко, Чурилин, Максимов… Прямо не перечесть. Единовременно пришли евреи: Рыссы, Шендеров,