Российский колокол № 2 (51) 2025 - Литературно-художественный журнал

рванулся вперёд так, что всех в рубке качнуло. Ивана замутило, голова закружилась, он навалился на Сашку, тот крепко обхватил его. Теперь катер шёл быстро. В рубке стояла тишина. Все присутствующие молча смотрели на приближающийся берег. Под днищем мягко зашелестело. Подошли к берегу. Катер дал задний ход для торможения.

На берегу раненых ожидали подводы.

Вопреки Саниному ожиданию они успели переправиться, не попав толком под обстрел. Когда расставались, Санёк крепко обнял Ивана, да так, что тот от боли весь сморщился, и сказал:

– Вано, ты счастливчик просто! Первый раз у меня такая спокойная переправа была. Обычно всё на бегу, в угаре. Бегом грузимся под обстрелом, бегом раненых выгружаем. Идём по Волге под огнём. Медсестрички все маленькие такие, худенькие, а при погрузке бегут да ещё на себе здоровых мужиков раненых тащат. Иной, наверное, в два раза её тяжелее. А они, хоть и хрупкие девочки, ничего, несут и несут их. А с тобой рейс получился роскошный просто. Не рейс, а прогулка на теплоходе. Один раз по нам вдарили только, и то – недолёт. Вот когда тебя подлечат в госпитале и обратно в город отправят, ты меня обязательно на этом берегу найди. Запомни номер моего катера – тринадцать, счастливый! Мне с тобой переправляться понравилось.

Попрощавшись с Саней, Иван отправился на подводе в заволжский госпиталь.

На подъезде к госпиталю Ивана опять начал донимать жар. Сильно поднялась температура. Он смутно помнил, как поступил с другими ранеными в госпиталь и распределился в палату. Помнил, как его осматривали врачи. Один – пожилой, полный, весь округлый и солидный. Главный врач. Второй – молодой, худощавый, с острым лицом, немного нервный в движениях. Заместитель главвоенврача.

Пожилой врач, осматривая и нестерпимо больно ощупывая раны Ивана, почему-то одобрительно ухал и хмыкал, всё время приговаривая:

– Тэкс, тэкс… Замечательно. Очень хорошо.

Хотя Иван и не представлял, чего там хорошего он нашёл.

Второй, молодой, напротив, хмурился, недовольно что-то бубнил своему руководителю. При этом несколько раз укорил Ивана в том, что такие изначально несерьёзные раны он, Иван, умудрился «так серьёзно запустить и испоганить».

«Как будто я в чём-то виноват», – злобно думал Иван, но вслух ничего не сказал, а только скрипел зубами, обливался потом и кряхтел, когда осмотр становился совсем уж нестерпимым.

В какой-то момент пожилой врач, обращаясь к Ивану, сказал:

– Раны твои все для жизни неопасные, боец. Но сильно воспалились. А теперь, дружок, надо тебе чуток потерпеть, а мы тут покопаемся в тебе и всё почистим.

Иван внутренне напрягся, готовясь к боли. А врач так начал «копаться» в его боку, что Ивану показалось, будто тот залез в него по локоть. От яркой и пронзительной вспышки боли Иван отключился.

27

Очнулся он только на следующий день. Оглядел просторную землянку, приспособленную под размещение раненых. Насчитал семь человек. Вроде все были нетяжёлые. Перевязанные раненые бойцы тихо переговаривались между собой. Старший лейтенант лежал в дальнем углу землянки, на небольшом возвышении. Так он лежал долго. А пока лежал, незаметно приглядывался и прислушивался. Ему было важно знать, о чём говорят раненые, что ни знают.

Голова уже не болела. Шум в ушах стал глуше. Не так давило на глаза, лоб и не отдавало в затылок. Нога была аккуратно и туго перебинтована. Новая повязка на голове не закрывала левый глаз и не мешала ему.

Из тихого разговора бойцов он понял, что в результате вчерашних боёв линия соприкосновения с противником была отброшена на несколько километров вперёд и сместилась на северо-запад. Что санинструктора, ту самую, что вынесла его, вчера убило прямым попаданием артиллерийского снаряда, когда она выносила на себе очередного раненого. Что его рота, несмотря на то что сначала была в резерве, полегла полностью. Что из неё почти никого в живых не осталось, кроме, как тихо переговаривались раненые в землянке, «вон того геройского старшего лейтенанта, поднявшего бойцов за собой в атаку, которого в бою ранило и который теперь с нами тут находится… Вон он спит в углу, приходя в себя от ран».

От этих слов старшего лейтенанта бросило одновременно в жар и прошибло холодным потом. Он зажмурился, голова закружилась. Долго лежал неподвижно, пытаясь успокоиться. Это не получалось. Вчерашняя сумасшедшая радость от сознания, что он остался жить, отступала, меркла, сжимаясь под натиском воспалённого чувства вины и раскаяния.

«Можно убежать с поля боя. Убежать от разящей, казалось бы, неминуемой смерти, – думал он, – но нельзя убежать от себя, от своей совести…»

На следующий день, когда, немного успокоившись, отдохнув и окрепнув, он начал потихоньку вставать, передвигаться, выходить на оправку, в землянку вошёл подтянутый военный. Это был помощник командира их полка, майор. Лицо у него было строгое, глаза смотрели серьёзно, но каким-то удивительным образом он сочетал при этом в себе открытость и приветливость.

Подойдя к деревянным нарам, на которых лежал старший лейтенант, майор предупредительным жестом остановил начавших было подниматься в приветствии раненых бойцов и самого старшего лейтенанта, который успел резким движением сесть на кровати.

Старший лейтенант напряжённо застыл, вглядываясь в сощуренные, приветливые, но совершенно не читаемые глаза майора. Тревога, страх потихоньку начинали заползать в него: «Чего мне ждать от этого человека? Что он знает обо мне?»

Майор поинтересовался самочувствием старшего лейтенанта, удовлетворённо хмыкнул, когда тот своим твёрдым, чеканным голосом отрапортовал, что считает себя совершенно поправившимся и готовым вернуться в строй. Спросил, может ли тот ходить.

– Хромаю немного, но думаю, что вполне смогу. Мне это не помешает, – стараясь говорить как можно бодрей, ответил старший лейтенант.

– Вот что, друг, – перешёл на неофициальный тон майор, взяв старшего лейтенанта за плечо и слегка наклонившись к его лицу, – ты не торопись. Поправляйся денька два-три окончательно, а там мы тебя заберём к себе в штаб. Моим помощником будешь.

Потом наклонился совсем близко к густо покрасневшему лицу старшего лейтенанта и одобрительно, по-своему оценивая эту красноту, тихо сказал:

– Мы тебя к награде, к ордену представили.

И ещё тише, похлопав его по плечу, добавил:

– И к очередному званию. Но об этом пока никому, молчок. Подождать ещё согласования надо.

И майор подмигнул ему, улыбаясь своей открытой улыбкой честного человека.

Когда майор вышел, в землянке ещё долго сохранялось почтительное молчание. Наконец самый старший из лежавших с ними, пожилой, весь в морщинах боец с седыми усами, прервав общее молчание, одобрительно пробасил:

– Ну а мы-то всё слышали. Все секреты ваши с майором. Поздравляем вас, товарищ старший лейтенант. Заслуженно!

Остальные в землянке тоже что-то одобрительно заговорили.

Ничего не смог им ответить старший лейтенант. Незаслуженное им одобрение жгло его. Он так и остался сидеть, долго и неподвижно глядя на порезанную на большие полосы брезентовую занавеску на входе в землянку, ещё колыхающуюся после ухода майора. От того, как неожиданно оборачиваются для него события, он никак не мог прийти в себя.

28

Пришёл в себя он уже в палате. С соседской койки на него смотрели два бойких и хитрых глаза. Причём его сосед лежал на больничной койке, укутавшись простынёй с головой так, что действительно видно было только эти два глаза. Как только Иван проснулся, сосед приподнялся немного на руках и громко потребовал:

– Ну давай, рассказывай!

Он набросился на Ивана с расспросами, спрашивал о нём самом, об обстановке, о том, куда его ранило, и вообще – обо всём на свете! При этом Иван часто не успевал даже толком ответить, как сосед переключался, начинал говорить о себе и не только о себе. Словоохотливость соседа казалась неисчерпаемой и грозила никогда не иссякнуть.

Так за этим живым разговором Иван и познакомился с Василием Маркиным, своим соседом по госпитальной койке.

За короткий промежуток времени Иван узнал почти всё и о самом Маркине, и обо всём его семействе, «от самых-самых его прадедов, ещё до революции верой и правдой отчизне и трудовому народу служивших».

Иван слушал и не слушал говорливого соседа, думая о своём. Но никогда того не перебивал и не останавливал. И Маркин, видимо всех доставший в палате своей болтовнёй, был очень рад новому, покладистому собеседнику. Изредка кто-нибудь из раненых вставлял словечко, разбавляя густой, как пулемётная