Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

«на допрос». Остаются пустые места. Тот, кто знал уведенных в лицо, мысленно представляет их себе, — они бледны смертельною бледностью и залиты кровью. Это грозит и тебе. Но не дрожь ужаса, иная дрожь пробегает по этим массам — отвращение к поддельному «народному суду», ненависть против убийц и живодеров, составляющих государство. Вот слышится звонкий голос — голос мальчика. Мальчик кричит судьям: «Вы хотите нас приговорить к четырем годам тюрьмы? Послушайте, да через четыре года мы будем уже сидеть там, наверху».

Все это — перед зияющим подвалом пыток, лицом к лицу с судилищем, которое вычеркнуло из своего кодекса понятие «человек». Его интересует только защита государства. Даже защитники обвиняемых находятся здесь не ради обвиняемых, а ради спасения от них государства. Обвиняемые покинуты на произвол судьбы, беззащитны, бесправны и обречены на смерть. И все-таки звонкий мальчишеский голос. Или старый рабочий обращается к тем, в мундирах, которым предстоит судить его: «Классовая борьба существует». Смысл же этого государства — ложь, будто классовой борьбы нет. И это говорит им старый рабочий у открытой двери подвала пыток. Человек, сохранивший остатки буржуазных манер, доверенный какой-то торговой фирмы, разъясняет суду — этому суду, — почему он стал коммунистом. Не раньше, а сейчас, глядя на террор и жестокость, с помощью которой враги коммунизма пытаются отсрочить свою гибель, он пересмотрел свои убеждения. Если принять во внимание положение человека, произнесшего эти слова, ему нельзя отказать в хладнокровии. Все они сохраняют устойчивость и идут навстречу безмерным ужасам со спокойной уверенностью людей, которые видят в страданиях свою доблесть.

Казнены Рудольф Клаус, Фите Шульце и еще многие из лучших сынов немецкого народа. Не всякому выпадает на долю это общественное отличие — топор и плаха. Иных просто преследуют, избивают, запирают в тюрьмы, они выходят на волю полуживыми от голодовок, и все они делают то, что нужно, то, чем ныне приобретается уважение товарищей и собственное уважение. И дальше люди поступают и будут поступать так же. Террор, который познается жестокими страданиями собственного тела, уже не пугает. Террор не принуждает врагов фашистского государства к уступкам, он закаляет их волю. Они растут благодаря страданиям, их тяжкий опыт вооружает их к борьбе. Они научаются думать, их сердце бьется сильнее. Но откуда в сущности берутся эта стойкость и это мужество? Гордая уверенность — вот что поддерживает этот народ в самые трудные дни, когда жертвам нет числа. Он стал веселее, он стал остроумен — за счет врага, с которым ему приходится пока что бороться главным образом оружием своего страдания. Да, но этот народ переживает больше, чем видно со стороны, несравненно больше, чем об этом можно догадаться по внешнему облику его тяжкой жизни. Немецкий народ пришел, наконец, к свободе: он понял свободу, как жизненную необходимость, как хлеб и соль, свободу — как благо, которое надо отстоять любою ценою, хотя бы ценою жизни множества людей.

Немецкий народ — тот, каким он стал в наши дни и каким он должен развиваться дальше, — заслуживает жалости, но он же заслуживает и более высокой славы, чем когда-либо. Какой-нибудь справедливый и холодный наблюдатель, пожалуй, кинет со своих надоблачных высот, что народ этот сам повинен в собственной судьбе, так как он не сберег в себе ни понятия, ни смысла свободы. Верно, он был слабоволен, он слепо веровал в механически осуществляемую законность. Надоблачный наблюдатель мог бы сказать: народ, предавшийся слабости, неверию, бездушной механичности производства, должен искупить и оплатить свои ошибки всеми муками рабства. Его нынешние испытания благотворны и не напрасны. Если он не мог прийти к единству в пору относительного благополучия, то пускай обретет это свое единство в крепостях бесправия. Бесправие ему отпущено по заслугам, и Третья империя, как бы омерзительна она ни была, это бич, предназначенный его исхлестать. Вот к чему может прийти сторонний наблюдатель, который бросает свой приговор с высоты.

Мы — и не на высотах и не в стороне, наоборот, мы — в самых недрах страдающего и борющегося народа, и дух наш и плоть испытывают то же, что испытывает он, его унижение — наше унижение, мы вместе с ним истекаем кровью, мы боремся вместе с ним. Когда в нем укрепляется уверенность, что придет и его день, мы делим с ним эту уверенность. Когда в это трудное время он многое начинает понимать, растет и наше познание. С Германией совершается нечто неслыханное: небывало новая связь ее людей, которые, впрочем, сохраняют и немало различий, и переживают каждый свое. Но тут — у всех одно и то же страдание, порожденное беспредельно мерзкой государственной властью. Массовые процессы охватывают не одних только рабочих, хотя их главным образом. Среди двухсот двадцати пяти тысяч политических заключенных большинство, хотя и не сплошь, рабочие. Есть тут и крестьяне и мелкие буржуа, которые взъерепенились, когда стало ясно, что ими самими избранная государственная власть губит их. Ошалев от пропаганды, они воображали, будто эта власть даст немножко подработать им, людям мелкого заработка; они даже называли это социализмом, следуя формулам, данным этой властью и ее пропагандистами. В концентрационных лагерях, во время тюремной «барщины», где дело идет о жизни и смерти, во время забивки свай, во время «допросов», «обысков» или в «бункерах», всегда на грани между жизнью и смертью или когда им приходится собственными руками рыть себе могилу, — вот где открывается им новое знание.

Они познают среди ужасных физических мук, что бедный человек — это всего-навсего бедный человек, и что они ошиблись, помогая тупым и кровожадным авантюристам захватить власть, — только потому, что те обещали осчастливить мелких ремесленников за счет марксистов. Вот они и встретились снова за заколачиванием свай и во время лагерной «барщины», ремесленник и марксист. Обращаются с ними одинаково, — это как раз и есть тот великий плодотворный урок, который эта власть невольно дает своим жертвам. Она учит тому же еще и совсем других людей. В лагерях очень много священников и интеллигентов, — и те и другие занимаются здесь главным образом уборкой параш, и те и другие — излюбленный объект всякого рода изысканных отличий. Лица духовного звания обоих вероисповеданий — будьте в этом уверены — никогда еще не были так близки к народу; то же относится и к некоторым интеллигентам. Многие из писателей и священников, которых Третья империя перевела в свои адские мастерские, давно уже понимали, что их место на стороне бедняков и что нужно бороться вместе с ними. Не нужно преувеличивать их число. Большинство же получает решающее