Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

вверена, стремление сохранить в собственном доме привычное господствующее положение. Со стороны зятя – решимость не подчиняться больше ничьей воле, ревность ко всем людям, которым до него принадлежали нежные чувства жены, и – last not least[260] – антипатия посягновению на его иллюзии чрезмерной сексуальной оценки жены. Такое чувство чаще всего, видимо, вызывает лицо тещи, благодаря явному сходству напоминающее о дочери и в то же время лишенное очарования юности, красоты и психической свежести, делающих жену весьма привлекательной для него.

Знание скрытых психических побуждений, которое предлагает нам психоаналитическое исследование отдельных людей, позволяет прибавить к этим мотивам дополнительные. В тех случаях, где психосексуальные потребности женщины в браке и в семейной жизни требуют удовлетворения, ей всегда грозит опасность неудовлетворенности из-за преждевременного окончания супружеских отношений и однообразия ее эмоциональной жизни. Стареющая мать защищается от этого путем вживания в чувства детей, путем отождествления с ними и сопереживания волнующих их событий. Говорят, что родители остаются молодыми вместе со своими детьми; это в самом деле одно из самых ценных психических преимуществ, которые родители получают от детей. Таким образом, в случае бездетности отпадает одна из лучших возможностей вынести неизбежное разочарование в собственном браке. Это вживание в чувства дочери легко доходит у матери до того, что и она влюбляется в любимого мужа последней, а это из-за сильного психического сопротивления подобной эмоциональной установке ведет в крайних случаях к тяжелым формам невротического заболевания. Во всяком случае, тенденция к такой влюбленности встречается у тещи довольно часто, и либо сама она, либо противодействующее этой тенденции стремление присоединяется к сумятице чувств, борющихся между собою в ее душе. Очень часто зятю достаются как раз неприязненные, садистские компоненты любовного побуждения тещи, чтобы тем надежнее подавить запретные, нежные.

У мужчины отношение к теще осложняется сходными, но исходящими из других источников побуждениями. Путь к выбору объекта его любви обычно направлялся образом матери, возможно, и сестры: вследствие инцестуозных ограничений его предпочтения отклонились от обоих дорогих персон его детства с тем, чтобы остановиться на незнакомом объекте, сходном с ними. Место родной матери и матери его сестры теперь занимает теща; развивается тенденция вернуться к первоначальному выбору объекта любви, но все в нем противится этому. Его страх перед инцестом требует, чтобы ничто не напоминало ему о генеалогии его любовного выбора, постоянное присутствие тещи, которую он не знал издавна, подобно матери, чей образ он сумел сохранить в бессознательном неизменным, облегчает ему ее неприятие. Особая прибавка притягательности и неприязни к смеси чувств позволяет нам предположить, что теща действительно представляет собой инцестуозное искушение для зятя, ведь, с другой стороны, нередко случается, что мужчина поначалу открыто влюбляется в будущую тещу прежде, чем полюбит дочь.

Не вижу помех для предположения, что именно этот инцестуозный фактор взаимоотношений мотивирует избегание тещи и зятя у дикарей. Итак, мы предпочли бы для объяснения очень строго соблюдаемых «избеганий» у этих первобытных народов высказанное впервые Файсоном мнение, который, со своей стороны, видит в этих предписаниях всего лишь защиту против возможного инцеста. То же самое относится ко всем прочим «избеганиям» между кровными родственниками или свойственниками. Различие только в том, что в первом случае кровосмешение является более явным, а профилактическая цель могла осознаваться, во втором же, включая и отношение к теще, инцест – это как бы воображаемое искушение, опосредствованное бессознательными промежуточными звеньями

В предыдущем изложении у нас не было удобного случая показать, что, пользуясь психоаналитической точкой зрения, можно по-новому понять факты из психологии народов, потому что боязнь инцеста у дикарей известна давно и не нуждается в дальнейшем толковании. К оценке ее мы можем прибавить, что она представляет собой ярко выраженную инфантильную черту и поразительно сходна с психической жизнью невротиков. Психоанализ научил нас тому, что первый выбор сексуального объекта у мальчика инцестуозен, относится к запрещенным объектам – к матери и сестре; он познакомил нас и с путями, которыми подросток освобождается от тяги к инцесту. Однако невротик постоянно обнаруживает некоторую толику психического инфантилизма, он или не сумел освободиться от некоторой доли детской психосексуальности, или вернулся к ней (задержка в развитии, или регрессия). Поэтому в его бессознательной психике все еще продолжают или снова начинают играть основную роль инцестуозные фиксации либидо. Мы объявили центральным комплексом невроза отношение к родителям, находящееся под властью кровосмесительных желаний. Открытие подобного значения инцеста для невроза, естественно, наталкивается на всеобщее недоверие взрослых и нормальных людей, такое же неприятие встречают и работы Отто Ранка, все больше и больше убеждающие, насколько тема инцеста находится в центре художественных интересов и в бесконечных вариациях и искажениях предоставляет материал для поэзии. Мы вынуждены считать, что такое неприятие в первую очередь – продукт глубокого отвращения людей к своим прежним, подвергшимся позднее вытеснению инцестуозным желаниям. Нам поэтому не безразлично, что на примере диких народов мы можем показать, что они еще воспринимают угрозу, таящуюся в кровосмесительных желаниях, которым предназначено стать бессознательными, и считают приемлемыми самые строгие меры по защите от них.

II. Табу и амбивалентность эмоциональных побуждений

1

Табу – полинезийское слово, перевод которого доставляет нам трудности, потому что у нас отсутствует обозначаемое им понятие. Древним римлянам оно было еще привычно; их «sacer» – то же, что табу полинезийцев. И как «ähoz» греков, так и Kodausch древних евреев, вероятно, означали то же, что полинезийцы выражают с помощью своего табу, а многие народы Америки, Африки (Мадагаскар), Северной и Центральной Азии – посредством аналогичных слов.

Для нас значение табу распадается на два противостоящих смысла. С одной стороны, оно означает «святой», «освященный», с другой – «жуткий», «опасный», «запретный», «нечистый». Антагонист табу по-полинезийски называется «noa» – «обычный», «общедоступный». Таким образом, с табу связано представление о чем-то требующем сдержанности, по существу же оно выражается в запретах и ограничениях. Наше словосочетание «священный трепет» во многом совпадает со смыслом слова «табу».

Ограничения табу – это нечто иное, чем религиозный или моральный запрет. Они несводимы к заповедям бога, а запретны, собственно говоря, сами по себе; от моральных запретов их отличает отсутствие принадлежности к системе, которая объявляет необходимым воздержание вообще и обосновывает эту необходимость. Запреты же табу лишены всякого оправдания; их происхождение неизвестно, непонятно для нас, они кажутся чем-то само собой разумеющимся тем, кто находится в их власти.

Вундт называет табу древнейшим неписаным кодексом человеческих законов[261]. Общепризнано, что табу древнее богов и восходит ко временам, предшествующим какой бы то ни было религии.

Так как мы нуждаемся в беспристрастном