Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

или источниками этого таинственного свойства. Табу называют и запрет, выводимый из этого свойства, и, наконец, табу – согласно буквальному смыслу – называют нечто такое, что одновременно свято, возвышается над обыденным, но еще и опасно, нечисто, жутко.

В этом слове и в обозначаемой им системе проявляется кусочек психической жизни, понимание которого оказывается действительно нам недоступным. Но прежде всего нужно напомнить, что нельзя приблизиться к пониманию этого, не проникнув в характерную для столь низко стоящих культур веру в духов и демонов.

Но почему вообще нас должна интересовать загадка табу? Полагаю, не только потому, что любая психологическая проблема сама по себе заслуживает попытки решить ее, но еще и по другим причинам. Допустимо предположить, что табу дикарей Полинезии не так уж далеко отстоит от нас, как мы думали вначале, что запреты обычаев и морали, которым повинуемся мы сами, по существу своему, могли иметь нечто родственное с этим первобытным табу и что объяснение табу способно пролить свет на темное происхождение нашего собственного «категорического императива».

Вот почему с особенно напряженным вниманием и надеждой мы вслушиваемся, когда исследователь вроде В. Вундта сообщает нам свое понимание табу, тем более что он обещает «добраться до последних корней представлений о табу»[263].

О понятии «табу» Вундт говорит, что оно «охватывает все обычаи, в которых проявляется боязнь определенных, связанных с культовыми представлениями объектов или относящихся к ним действий»[264].

В другом месте он утверждает: «Если понимать под ним (под табу), в соответствии с общепринятым значением слова, любое зафиксированное обычаем и нравами или недвусмысленно сформулированными законами запрещение прикасаться к некоему предмету, пользоваться им для собственного потребления или произносить определенные запретные слова…», то вообще нет ни одного народа и ни одной ступени культуры, свободных от вреда, наносимого табу.

Вундт затем поясняет, почему ему кажется более целесообразным изучать природу табу в первобытных условиях австралийских дикарей, а не в более высокой культуре полинезийских народов. У австралийцев он распределяет запреты табу по трем классам, в зависимости от того, касаются ли они животных, людей или других объектов. Табу животных, состоящее, по существу, в запрете убивать их и употреблять в пищу, составляет ядро тотемизма[265]. Табу второго рода, имеющее своим объектом человека, носит существенно иной характер. С самого начала оно ограничивается условиями, которые включают табуированного человека в неординарную жизненную ситуацию. Так, например, юноши являются табу при торжестве посвящения в мужчину, женщины – во время менструации или непосредственно после родов, как и новорожденные дети, больные и, конечно же, мертвецы. На продолжительно используемую собственность человека налагается постоянное табу для любого другого человека – скажем, на его платье, инструмент и оружие. К наиболее личной собственности в Австралии относится также новое имя, получаемое мальчиком при посвящении в мужчины, оно – табу и должно сохраняться в тайне. Табу третьего рода, наложенные на деревья, растения, дома, местности, более изменчивы и, похоже, следуют одному правилу: табу подвержено все, что по какой-либо причине вызывает чувство испуга или жути.

Изменение, которое табу претерпевает в более богатой культуре полинезийцев и на Малайском архипелаге, сам Вундт вынужден признать не особенно глубоким. Более значительная социальная дифференциация этих народов проявляется в том, что вожди, короли и жрецы пользуются правом особенно действенного табу и сами подвержены сильнейшему ограничению табу.

Однако подлинные источники табу лежат глубже интересов привилегированных сословий: «Они возникают там, где берут начало самые примитивные, в то же время самые прочные человеческие влечения, – в страхе перед действием демонических сил»[266]. «Будучи поначалу всего лишь ставшим реальным страхом перед предполагаемой демонической силой, скрытой в табуированном предмете, такое табу запрещает дразнить эту силу и там, где оно намеренно или по незнанию нарушено, предлагает устранить месть демонов».

Затем исподволь табу становится силой, основывающейся только на себе и освободившейся от демонизма. Оно заставляет быть нравственным, следовать традиции и, в конце концов, закону. «Но неизреченная заповедь, скрывающаяся за очень изменчивыми, в зависимости от места и времени, запретами, налагаемыми табу, изначально одна: берегись гнева демонов».

Итак, Вундт наставляет нас, что табу является выражением и итогом веры первобытных народов в демонические силы. Позднее табу отделилось от этого корня и осталось некой силой просто из-за своего рода психической инерции; таким образом, оно само становится источником наших нравственных заповедей и законов. Как бы мало возражений ни вызывало первое из этих положений, я все же полагаю, что высказываю впечатления многих читателей, называя объяснение Вундта разочаровывающим. Ведь оно не предлагает опуститься до источников представления о табу или раскрыть его последние основания. Ни страх, ни демоны не могут оцениваться в психологии в качестве последних причин, противящихся дальнейшему объяснению. Было бы иначе, если бы демоны действительно существовали, но мы-то знаем, что они сами, как и боги, являются творениями психических сил человека, были созданы, отталкиваясь от чего-то и из чего-то.

О двояком значении табу Вундт высказывает важные, но не совсем доступные пониманию взгляды. В самых примитивных зачатках табу, по его мнению, еще нет разделения на святое и нечистое. Можно предположить, что явно именно поэтому у него вообще отсутствуют эти понятия в том значении, какое они приобрели как раз благодаря антагонизму, в который вступили друг с другом. Животное, человек, место, на которое наложено табу, являются демоническими, не святыми, а потому еще и не нечистыми в более позднем смысле слова. Именно для этого еще индифферентно находящегося посередине значения демонического, которого нельзя касаться, и подходит, вероятно, слово «табу», так как выделяет признак, который в конце концов навсегда остается общим и для святого, и для нечистого, – боязнь прикоснуться к нему. Но в этом прочном сходстве важного признака заключено одновременно указание на то, что здесь имеется изначальное соответствие двух областей, уступившее место различию лишь из-за последующих новых условий, благодаря которым эти области в конце концов превратились в противоположности.

Свойственная начальному табу вера в демоническую силу, скрытую в вещи и мстящую тому, кто коснулся предмета или без позволения воспользовался им, околдовывая виновника, – это все же без всяких оговорок объективный страх. Страх этот еще не разделился на две формы, которые он принимает на более развитой ступени: на благоговение и на отвращение.

Но как возникает такое обособление? По Вундту, благодаря переносу запретов табу из области демонов в область представлений о богах. Противоположность святого и нечистого совпадает с последовательностью двух мифологических ступеней, из которых ранняя не исчезла полностью после достижения следующей, а продолжает существовать в форме все менее уважаемой, постепенно