Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

становящейся презираемой стороны. В мифологии вообще действует закон, согласно которому пройденная ступень именно потому, что она преодолена и оттеснена более высокой, сохраняется наряду с ней в уничижительном виде, так что объекты ее почитания превращаются в объекты, вызывающие отвращение.

Дальнейшее рассуждение Вундта касается отношения представлений табу к очищению и к жертве.

2

Тот, кто подходит к проблеме табу со стороны психоанализа, то есть с позиций исследования бессознательной части индивидуальной психики, после недолгого раздумья скажет себе, что эти феномены ему не чужды. Ему известны люди, которые лично создали себе такие запреты табу и соблюдают их так же строго, как дикари блюдут единые для их племени или сообщества запреты. Если бы он не привык называть этих отдельных индивидов «больными навязчивостью», то счел бы подходящим назвать их состояние «болезнью табу». Однако благодаря психоаналитическому исследованию этой болезни навязчивости он узнал достаточно – ее клиническую этиологию и сущность психического механизма, – так что не может отказаться от использования освоенного в этой области для объяснения соответствующих явлений в психологии народов.

При этой попытке нужно прислушаться к одному предостережению. Сходство табу с болезнью навязчивости может быть чисто внешним, относиться к форме проявления того и другого и не распространяться на их суть. Природа любит использовать одинаковые формы в самых различных биологических ситуациях, например у куста коралла, подобного растению, более того, еще и у некоторых кристаллов или при образовании некоторых химических конденсатов. Было бы слишком поспешным и малоперспективным обосновывать выводы, касающиеся внутреннего сродства, с помощью подобного сходства, восходящего к общности автоматически действующих условий. Мы запомним это предупреждение, но из-за подобной возможности нам нет нужды отказываться от задуманного сравнения.

Ведь ближайшее и самое броское сходство навязчивых запретов (у нервнобольных) с табу состоит в том, что они также немотивированны и происхождение их загадочно. Они возникли когда-то и теперь должны соблюдаться из-за неодолимого страха. Угроза внешнего наказания является лишней, так как существует внутренняя уверенность (совесть), что нарушение приведет к непоправимому несчастью. Самое большее, о чем могут сказать больные, страдающие навязчивостью, – это о смутном предчувствии, что из-за проступка пострадает какое-нибудь близкое им лицо. Каким будет этот ущерб – неизвестно, да и эту скудную информацию получают чаще всего при искупительных и предохранительных действиях, чем при самих запретах. Это будет обсуждаться позднее.

Главным и непременным запретом невроза, как и при табу, является запрет прикосновения, отсюда и название: боязнь касания – delire de toucher. Запрещение распространяется не только на прямое физическое касание, но и на «приходить в соприкосновение» в переносном смысле слова. Все, что направляет мысль на запретное, вызывает мысленный контакт, столь же запретный, как и прямое физическое прикосновение; такое же расширение понятия имеет место и при табу.

Цель части запретов понятна сразу, другая часть, напротив, кажется непонятной, нелепой, бессмысленной. Мы называем такие заповеди «церемониалом» и находим, что аналогичное различие можно обнаружить и в обрядах табу.

Навязчивым запретам свойственна необычная подвижность, они распространяются по каким угодно связующим путям с одного объекта на другой и делают этот новый объект, по удачному выражению одной моей больной, «невыносимым». Такая «невыносимость» в конечном счете охватывает весь мир. Больные навязчивостью ведут себя так, будто «невыносимые» люди и вещи были носителями опасной инфекции, готовой переместиться в ходе контакта на все находящееся по соседству. Те же свойства заражать и перемещаться выделили с самого начала при описании запретов табу. Нам известно также: кто преступил табу, прикоснувшись к чему-то табуированному, сам становится табу, и никто не вправе вступать с ним в контакт.

Сопоставлю два примера перенесения (точнее, сдвига) запрета: один из жизни маори, другой – из моего наблюдения над женщиной, страдающей навязчивостью.

«Вождь маори не станет раздувать огонь, потому что его священное дыхание передало бы его силу огню, огонь – горшку, стоящему на огне, горшок – пище, готовящейся в нем, пища – лицу, которое ее ест, так что умрет человек, съевший пищу, варившуюся в горшке, стоявшем на огне, который раздувал вождь своим священным и опасным дыханием»[267].

Пациентка требует, чтобы убрали предмет утвари, купленный мужем и принесенный домой, иначе он сделает «невыносимым» помещение, в котором живет. Ведь она слышала, что предмет был куплен в магазине, расположенном, скажем, в Оленьем переулке. Но теперь Оленьева – фамилия ее подруги, живущей в далеком городе, которую в молодости она знала под девичьей фамилией. Эта подруга теперь для нее «невыносима» – табу, и купленный в Вене предмет точно так же табу, как сама подруга, с которой она не хочет общаться.

Навязчивые запреты, подобно запретам табу, влекут за собой очень серьезные воздержания и ограничения в жизни, но часть из них можно устранить, выполнив определенные действия, которые необходимо совершать в данных обстоятельствах и которые имеют навязчивый характер, – навязчивые действия. Вне всякого сомнения, их природа состоит в покаянии, искуплении, в мерах по защите и в очищении. Самым привычным из таких действий является омовение водой (навязчивое умывание). К тому же часть запретов табу может быть просто заменена, – соответственно, их нарушение исправляется исходным «церемониалом», а омовению водой отдается в этом случае предпочтение.

Резюмируем теперь, в каких пунктах ярче всего проявляется сходство обрядов табу и симптомов невроза навязчивости: 1) в немотивированности требований; 2) в их упрочении с помощью внутреннего принуждения; 3) в их смещаемости и в опасности заражения от зaпpeтного; 4) в формировании церемониальных действий и заповедей, исходящих из запретов.

Впрочем, клиническая история и психический механизм случаев заболевания навязчивостью стали нам известны благодаря психоанализу. История болезни в типичном случае страха касания означает следующее: в ее истоке из самого раннего детства обнаруживается сильное чувство удовольствия от прикосновения, цель которого гораздо специфичнее, чем следовало ожидать. Этому удовольствию скоро противопоставляется извне запрет совершать именно такое касание[268]. Запрет был усвоен, потому что сумел опереться на мощные внутренние силы[269]; он оказался сильнее влечения, стремившегося проявить себя в прикосновении. Но из-за примитивной психической конституции ребенка запрету не удалось уничтожить влечение. Результатом запрета стало всего лишь его – удовольствия от касания – вытеснение и изгнание в бессознательное. Сохранились оба – и запрет, и влечение; влечение потому, что его только вытеснили, а не уничтожили; запрет потому, что с его исчезновением влечение проникло бы в сознание и было бы реализовано. Сложилась не доведенная до конца ситуация, создавшая психическую фиксацию, а из продолжительного конфликта между запретом и влечением проистекает все остальное.

Основной характер психических обстоятельств, зафиксированных таким образом, заключается в том, что можно было бы назвать амбивалентным