Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

приносятся жертвы, дабы умиротворить души врагов; в противном случае победителей ожидали бы несчастья. Исполняется танец, и при этом поются песни, в которых оплакивается убитый враг и испрашивается его прощение: „Не гневайся на нас за то, что здесь находится твоя голова, если бы счастье не улыбнулось нам, то, быть может, наши головы теперь висели бы в твоей деревне. Мы принесли тебе жертву, дабы умилостивить тебя. Теперь твой дух может быть довольным и оставить нас в покое. Почему ты был нашим врагом? Не лучше ли нам было оставаться друзьями? Тогда не пролилась бы твоя кровь и не была бы отрублена твоя голова“»[273].

Нечто подобное встречается у палу на Целебесе; галла приносят жертвы духам своих убитых врагов до вступления в родную деревню (по Paulitschke «Ethnographie Nordostafrikas»).

Другие народы нашли средство превращать своих прежних врагов после их смерти в друзей, стражей и заступников. Оно заключается в ласковом обхождении с отрубленными головами, чем похваляются некоторые дикие племена на Борнео. Если озерные даяки из Саравака приносят после военного похода домой голову, то в течение целого месяца с этой головой обращаются с исключительной любезностью и называют ее самыми ласковыми именами, какими располагает их язык. Ей вкладывают в рот лучшие куски пищи, лакомства и сигары. Ее постоянно упрашивают ненавидеть своих прежних друзей и одарить любовью своих новых хозяев, так как теперь она стала одной из них. Было бы большой ошибкой приписывать даже толику насмешки этому, кажущемуся нам отвратительным, обхождению[274].

У многих диких племен Северной Америки наблюдателям бросился в глаза траур по убитому и скальпированному врагу. Если хоктау убил врага, то для него наступает месячный траур, во время которого он подвергается тяжким ограничениям. Такой же траур наступает у индейцев племени дакота. Если осаги, замечает один авторитет, скорбели о своих собственных покойниках, то они оплакивали потом и врага, словно он был другом[275].

Прежде чем остановиться на других классах обычаев табу, касающихся обхождения с врагом, мы обязаны высказаться по поводу напрашивающегося возражения. Мотивация этих примиряющих предписаний, возразят нам вместе с Фрэзером и другими, довольно проста и не имеет ничего общего с амбивалентностью. Эти народы находятся во власти суеверного страха перед духами убитых – страха, который не чужд и классической древности и который выведен великим британским драматургом на сцену в галлюцинациях Макбета и Ричарда III. Из этого суеверия последовательно вытекают все примиряющие предписания, а также ограничения и раскаяние, о которых речь пойдет дальше; в пользу такого понимания говорят и объединенные в четвертую группу обряды, не допускающие никакого другого толкования, кроме старания изгнать духов убитых, преследующих убийц[276]. Кроме того, дикари прямо сознаются в своем страхе перед духами убитых врагов и им объясняют упомянутые обычаи табу.

Это возражение, в самом деле, правдоподобно, и, если бы оно было в такой же мере достаточно, мы охотно отказались бы от хлопот по объяснению фактов. Отодвинем на будущее спор с этим возражением, противопоставим ему сначала только точку зрения, вытекающую из предыдущего рассмотрения табу. Из всех положений последнего мы делаем вывод, что в поведении по отношению к врагу проявляются не только враждебные, но и какие-то другие побуждения. Мы видим в них выражение раскаяния, высокой оценки врага и угрызений совести за лишение его жизни. Нам кажется, будто и среди этих дикарей живет заповедь «не убий», которую задолго до какого бы то ни было законодательства, полученного из рук божества, нельзя было безнаказанно нарушать.

Вернемся теперь к другим классам запрещающих предписаний. Ограничения победоносного убийцы встречаются необыкновенно часто и отличаются по большей части строгостью. На Тиморе (ср. с приведенными выше обычаями примирения) вождь экспедиции не может просто вернуться в свой дом. Для него строится особая хижина, в которой он проводит два месяца, выполняя различные очистительные предписания. В это время ему нельзя видеть свою жену, даже нельзя самому питаться: другое лицо должно вкладывать пищу ему в рот[277]. У некоторых племен даяков те, кто вернулся домой из победоносного похода, вынуждены в течение нескольких дней оставаться в изоляции и воздерживаться от определенной пищи, они не смеют также прикасаться к еде и остаются вдали от своих жен. На Логеа, острове близ Новой Гвинеи, мужчины, убившие врага или соучаствовавшие в убийстве, на неделю запираются в своих домах. Они избегают всякого общения со своими женами и друзьями, не прикасаются руками к продуктам питания и едят только растительную пищу, приготовленную для них в особой посуде. В качестве причины последнего ограничения указывают на то, что им нельзя чувствовать запах крови убитого; в противном случае они заболели бы и умерли. У племен тоарипи и мотумоту в Новой Гвинее мужчина, убивший кого-то, не смеет приближаться к своей жене и касаться пальцами пищи. Его кормят другие лица особой пищей. Это продолжается до ближайшего новолуния.

Я не стану полностью приводить сообщаемые Фрэзером случаи ограничений победоносного убийцы и выделю только те примеры, в которых характер табу особенно необычен или ограничения выступают в связке с искуплением, очищением и церемониалом.

У монумбо в Германской Новой Гвинее каждый убивший в бою врага становится «нечистым», для него требуется то же слово, что применяется и для женщины в период менструации или после родов. В течение долгого времени он не смеет оставлять лагерь мужчин, тогда как жители его деревни собираются вокруг него и прославляют его победу песнями и плясками. Он не вправе ни к кому прикасаться, даже к собственной жене и детям; сделай он это, они покроются язвами. Затем он очищается с помощью омовений и других церемониальных действий.

У натхезов в Северной Америке молодых воинов, снявших первый скальп, заставляют в течение шести месяцев следовать определенным ограничениям. Им нельзя спать со своими женами и есть мясо, они получают в пищу только рыбу и маисовый пудинг. Если хоктау убил и скальпировал врага, то для него начинался месячный траур, в течение которого он не смел расчесывать свои волосы. Если у него чесалась голова, то он не имел права скрести ее рукой, а использовал для этого маленькую палочку.

Если индеец пима убивал апача, то обязан был подвергнуться тяжелым очистительным и искупительным церемониям. В течение шестнадцатидневного поста ему нельзя было прикасаться к мясу и соли, смотреть на пылающий огонь и с кем бы то ни было разговаривать. Он жил в лесу один, пользуясь услугами старухи, приносившей ему скудную пищу, часто купался в ближайшей реке и – в знак траура