Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

ними безопасным посредником. В переводе с языка табу на язык нормальной психологии это означает: подданный, опасающийся огромного искушения, которое сулит ему контакт с королем, способен, к примеру, вынести общение с чиновником, которому не нужно так сильно завидовать и положение которого ему самому кажется вполне достижимым. Министр же может умерить свою зависть к королю, приняв во внимание ту власть, которая предоставлена ему. Таким образом, незначительное различие с вводящей в искушение чудодейственной силой заставляет меньше опасаться, чем очень большое.

Ясно также, из-за чего нарушение определенных табу представляет социальную опасность, которая должна караться или искупляться всеми членами общества, чтобы не все они пострадали. Такая опасность действительно существует, если мы заменим сознательные побуждения на бессознательные вожделения. Она заключается в возможности подражать, из-за чего общество вскоре распалось бы. Если бы других не карали за нарушение табу, то они должны были бы заметить в самих себе, что хотят действовать подобно преступникам.

Нас не удивит, что прикосновение при табуированном запрете играет ту же роль, что и при delire de toucher, хотя его тайный смысл не может быть столь же специфическим, как при неврозе. Касание – это начало любого овладения, любой попытки подчинить себе человека или вещь.

Запретительную силу, присущую табу, мы объяснили способностью вводить в искушение, побуждать к подражанию. С этим вроде бы не вяжется то, что способность табу заражать выражается прежде всего в его переносе на предметы, которые вследствие этого сами становятся носителями табу.

Эта переносимость табу отражает при неврозах склонность бессознательного влечения передвигаться ассоциативными путями на все новые объекты. Наше внимание, следовательно, привлекает то, что опасной чудодейственной силе Маnа соответствуют реальные способности двух родов: способность напоминать человеку о его запретных желаниях и, по видимости, более важная способность склонять его к нарушению запрета ради этих желаний. Но оба результата соединяются воедино, если вполне в духе примитивной психики мы допустим, что с пробуждением воспоминания о запретном действии связано также пробуждение стремления совершить его. В таком случае воспоминание и искушение снова совпадают. Нужно также согласиться с тем, что если пример человека, нарушившего табу, соблазняет другого к такому же поступку, то неподчинение запрету распространилось бы, как зараза, подобно тому как табу переносится с человека на предмет и с этого предмета на другой.

Если нарушение табу может быть заглажено покаянием или искуплением, означающими отказ от какого-либо блага или свободы, то этим доказывается, что выполнение предписаний табу само было отказом от чего-то очень желанного. Неисполнение одного отказа заменяется отказом в другой области. В отношении обряда табу мы сделали бы отсюда вывод, что раскаяние является чем-то более ранним, чем очищение.

Теперь подытожим наше понимание табу, получившееся в результате уравнивания его с навязчивым запретом невротика: табу является древнейшим запретом, навязанным извне (каким-нибудь авторитетом) и направленным против сильнейших вожделений людей. Стремление нарушить его сохраняется в их бессознательном; люди, повинующиеся табу, имеют амбивалентную установку по отношению к тому, что им затронуто. Приписываемая табу чудодейственная сила сводится к способности вводить людей в искушение; она ведет себя подобно заразе потому, что пример заразителен, и потому, что запретное вожделение в бессознательном переносится на другой объект. Искупление нарушения табу посредством воздержания доказывает, что в основе его соблюдения лежит отказ.

3

Теперь нам хочется узнать, какое значение может иметь наше уподобление табу неврозу навязчивости и сложившееся на основе этого сравнения понимание табу. Оно ценно только в том случае, если наше понимание имеет преимущества, которых нельзя получить иначе, если оно ведет к лучшему осознанию табу, чем то, которое доступно нам обычно. Мы, видимо, будем утверждать, что выше уже привели доказательства пригодности такого уравнивания, но должны попробовать усилить его, детализируя объяснения обычаев и запретов табу.

Впрочем, нам открыт и другой путь. Мы можем исследовать: нельзя ли непосредственно на феноменах табу доказать часть предположений, которые перенесли с невроза на табу, или выводов, к которым при этом пришли? Мы должны только решить, что нам следует искать. Разумеется, утверждение, будто табу происходит от очень древнего запрета, наложенного когда-то извне, не поддается доказательству. Стало быть, раньше постараемся установить его психическую обусловленность, известную нам по неврозу навязчивости. Как в случае невроза мы добираемся до этих психических обстоятельств? С помощью аналитического изучения симптомов, прежде всего навязчивых действий, защитных мер и навязчивых запретов. У них мы нашли самые надежные признаки происхождения из амбивалентных побуждений или устремлений, причем они либо одновременно соответствуют и желанию, и противожеланию, либо обслуживают преимущественно одну из противоположных тенденций. Если бы теперь нам удалось выявить амбивалентность, господство таких тенденций и в предписаниях табу или найти среди них такие, которые, подобно навязчивым действиям, выражают одновременно оба устремления, то в самых важных частях психическое сходство между табу и неврозом навязчивости было бы практически установлено.

Оба фундаментальных запрета табу, как только что упоминалось, недоступны нашему анализу из-за их пpинaдлeжнocти к тотемизму; другая часть положений табу – вторичного происхождения и не может быть использована для наших целей. Ведь табу стало у соответствующих народов всеобщей формой законодательства и, несомненно, обслуживает более молодые социальные тенденции, чем само табу, как, например, запрет, наложенный вождями или жрецами для гарантирования своей собственности и привилегий. Однако у нас остается большая группа других предписаний, на которых мы можем проводить наше исследование; из нее я выделяю табу, связанные а) с врагами, b) с вождями, с) с покойниками, и позаимствую подлежащий анализу материал из замечательного собрания Д. Д. Фрэзера в его большом сочинении «The Golden Bough»[272].

а) Обхождение с врагами

Если мы были склонны приписывать диким и полудиким народам безудержную и безжалостную жестокость по отношению к врагам, то с огромным интересом узнаем, что и у них после убийства человека требуется выполнить ряд предписаний, относящихся к обычаям табу. Эти предписания можно легко разделить на четыре группы, они требуют: 1) примирения с убитым врагом; 2) ограничений; 3) покаянных действий, очищения убийцы; и 4) определенных церемониальных действий. Насколько такие обычаи табу у этих народов универсальны или соблюдаются только местами, не удастся установить, с одной стороны, из-за неполноты нашей информации, а с другой – из-за того, что подобные обстоятельства совершенно безразличны для нас. Все же можно предположить, что речь идет о широко распространенных обычаях, а не об отдельных исключениях.

Обычаи примирения на острове Тимор после возвращения победоносного военного отряда с отрубленными головами побежденных врагов особенно важны, потому что, кроме всего прочего, вождь экспедиции подвергается тяжким ограничениям (см. ниже). «При торжественном вступлении победителей